«Патриотизм становится ложным во всех тех случаях, когда он ослепляет вас до такой степени, что вы утрачиваете понимание собственных недостатков и чужих достоинств, когда он порождает враждебность, стремится создать между нами и соседними народами непреодолимую преграду и убивает в нас всякое чувство доброжелательности», — прочитал Воля. Стрельнуло в мозгу слово «наивность», но подумал и отбросил его напрочь, как не вмещающее всей гаммы чувств, вдруг невесть откуда хлынувших в душу. Стыдно сказать, но по прочтении защипало глаза — в пустяковом тексте сидело нечто, достающее помимо слов, имевшее отношение лично к нему, к Чигринцеву, то самое, чего всегда стеснялся и что никогда б и сейчас не произнес вслух.

Документы, перепечатанные Аристовым, содержали опись имения «Пылаиха»: перечисления десятин, занятых под двор, гумно, пашни, сады, огороды, парк, выгон, описание построек хозяйства, указание высеваемых культур. Неожиданно затесались и листки, так поименованные: «О залоге имения Костромской губернии при сельце Пылаиха, принадлежащем Сергею Павловичу Дербетеву». Чиновник, присланный Дворянским банком оценить и описать заложенные земли, оставил свою резолюцию.

«Имение князя Дербетева, — читал Воля, — я говорю о части, эксплуатируемой им лично, представляет довольно редкое явление хозяйства, ведущегося владельцем-любителем, для которого главным соображением является доведение дела до возможной степени совершенства в смысле техники, причем экономическая сторона отходит более или менее на второй план. В самом деле, при десятипольном севообороте доходными оказываются лишь 3/5 поля, ибо клевер скармливается скоту, а этот последний не эксплуатируется.

Таким образом, увеличений пахотной площади, сравнительно с обычным трехпольем, всего на 1/25. Разумеется, при этом урожаи повысились, земля улучшается, но доход изменился не много. Пылаиха, с своим улучшающим почву севооборотом, большими удобрениями, хорошей обработкой и дорогими постройками, является имением единичным в этой местности. Такая исключительность в значительной мере обусловливается личностью владельца…»

Выходило, Сергей Павлович не гнался за верной прибылью, щадя землю. Личность владельца, неведомого, сдохшего, как собака, под забором, поразила не одного конторского чинушу — откинувшись в кресле, Воля долго фантазировал, смотря в потолок. Усмехнулся печально, наморщил лоб, пролистал брошюрку, прочел заключительное наставление: «Когда мы говорим о стране, поступающей справедливо или несправедливо, мы разумеем, что люди, которые ее населяют, избирают хороший или дурной путь. Итак, кто делает ее страной, наполняющей ее гордостью или же вызывающей чувство стыда? Подумайте немного, и вы увидите, что это вы».

Подумал немного, не без бравады произнес:

— Святая простота. — Припечатал ладонью листки на столе.

Он ехал, точно ехал завтра в Пылаиху. «Райзе фибер» — предотъездная лихорадка, как говаривал Профессор, прочно поселилась в животе. Он уже переключился на прозу: составлял список, сколько чего взять, — дело поглотило лишние эмоции.

Князь Сергей Павлович Дербетев родился за год до отмены крепостного права. Рано осиротел, воспитывался бездетным дядей в наследственной Пылаихе. Дядя сидел на земле крепко. В сороковых, вдруг выйдя в отставку из-за какой-то темной истории, освободил всю деревню, на свои отстроил для крестьян новые дома и слыл там «перед Богом заступником». Был строг, но справедлив, насаждал воинское подчинение, признавал лишь власть монарха да Царя Небесного. Уездное и губернское начальство не жаловал — они его и не теребили. Приказчик был у него брит до синевы, носил большие завитые усы, остальное велось по-русски просто и не сказать чтоб очень экономно. Потуги к скаредничанью выводили дядю из себя, как и упорное нежелание Сереженьки глядеть в сторону Кадетского корпуса, преданным выпускником коего был его суровый на вид опекун.

Сереженька больше мечтал, никак не умел ступать в ногу, освоил верховую езду на смирной вислоухой Психее, но блеск стали и запах пороха вызывали в его душе ропот и тихое, но упорное сопротивление. Женщин он сторонился с младых ногтей, зато читал усердно Писание, всяческие книги из библиотеки родственника и в конце концов выпросил разрешение поступить в Дерпт.

Окончив там университет со степенью кандидата, скромно проработал в департаменте герольдии, в пятьдесят лет вышел в отставку в чине статского советника, имея несколько обычных для своего возраста орденов. Женился на последнем году службы и увез молодую супругу в Пылаиху. Зажили они попервой мирно и спокойно.

Отставной чиновник принял из рук больного старика бразды правления, все оставил как было, а через год, схоронив любимого дядю, не осмелился вводить свой порядок уже из уважения к его памяти. Дела шли, дохода не хватало, отстроенные полвека назад избы ветшали. Крестьяне, как водится, роптали, но нешибко. Угар первой революции их не захватил — привычка уважать благодетеля-дядю перекинулась на тихого и нежадного племянника. Молодая хозяйка одаривала деревенскую ребятню конфетками, улыбаясь прямо в лицо, тая в глубине больших темных глаз странную печаль. Князь Сергей всегда давал хлебушка в долг и, коли на коленях повиниться, долги чаще всего прощал, чем пользовались умело, без приказной, ослепляющей рассудок алчности.

Через год с небольшим супруга вдруг взбрыкнула. Сбежала от тоскливого покоя к соседу — обрусевшему и экстравагантному французу, губернскому адвокату и капиталисту, имевшему управляющим остзейского немца и эстонца-маслобоя, винокуренный заводик, устроенный в долг, крепкое племенное хозяйство в высоких цементного пола коровниках и задумчивый пруд с плавучей беседкой под живописной меловой горой.

Стареющий князь Сергей за женой не бегал, принял как есть, замкнулся, делил теперь время между комнатой и церковью — отец Паисий и кучер Гришата, наделенный функциями лакея и мажордома, заменили утраченную семью. Хозяйство пошло самотеком. Он засел писать книжку и к двенадцатому, к столетнему юбилею войны с Бонапартом, закончил, издал за свой счет и даже поднес специально осафьяненный экземпляр государю императору, за что сподобился чина камергера и маленького золотого ключика на парадный мундир. Дальняя, но знатная петербургская родня толкнула на сей шаг почти насильно, пытаясь вытянуть заскучавшего князя из добровольного заточения. Но он не изменил принципам, укатил тотчас в Пылаиху, жил там. Правда, принял деятельное участие в земстве, многим помог, многих продвинул, многих поддержал, сам по-прежнему довольствуясь малым, разве только стал аккуратно проверять за старостой счета, что, впрочем, денег не прибавило.

В девятьсот четырнадцатом крестьянские жиганы сорвали зло на французском капиталисте: подстерегли в цветнике, разворотили грудь «иксплататора» кабаньей картечью и скрылись, как сказывали, в самой Москве, где искать их было что ветра в поле.

Надвигались Времена. За французом вскрылись срочные долги, и немалые. В том числе постыдные карточные. Судьба была немилосердна к перебежчице, отпустив несколько сладких лет счастья во французско-русском раю. Пометавшись в осиротелых комнатах, она решилась на сдачу.

Сердечное покаяние князь Сергей принял радостно. Продал Щебетово банку, расплатился с кредиторами. Отправился один на долгое богомолье в Новый Афон и, вернувшись, свершил чудо. В пятнадцатом родился у Дербетевых первенец Павлуша. Больше, правда, Бог детей не послал.

До революции дожили в полном согласии. Мальчик примирил их, перечеркнул все злое.

Красные орудовали сперва в городах. Когда же добрались до Пылаихи, Сергей Павлович собрал сход, поклонился мужикам, произнес речь. Он всегда знал, что земля — сеятелю, просил одного — оставить в имении на правах управляющего. Сходка прослезилась, ответно кланялась, утвердила бывшего барина в должности. Сказался даваемый взаймы хлебушек.

Все текло по старинке. О приезде комиссаров упреждали заранее. Тогда барин выходил в сад, брал лопату либо грабли и все время инспектирования простаивал, изображая усердный труд.