Издалека, как отвратительный конский фаллос, неестественно красная пластиковая палка гаишника оборвала разгон. Воля успел ее заметить, толкнул в бок почивающего Николая: «Очнись, ГАИ!» Плавно затормозил, чуть прокатил вперед, чтобы милиционер глядел в затылок. Хлопнул дверцей, побежал, разминая засидевшиеся ноги.

Толстый для своих тридцати сержант: козырек на фуражке еще блестит, но китель лоснится и помят от ежедневного лоботрясничества. Тупоносый автоматик на груди: кривой рожок, вороненый с синевой надульник. Довольные жизнью карие нагловатые глаза.

— Спешим? — бегло бросил взгляд на документы.

— Москва достала — в отпуск!

— Что так рьяно?

— Грешен, брат, погода… — Чигринцев широко улыбнулся, протянул две тысячные: — Когда виноват, не отпираюсь.

Постовой деловито запихал их в карман, загадочно поглядел в небо и, то ли от теплой синевы расчувствовался, то ли зараженный Волиным весельем, возвратил документы и вдруг шутливо отсалютовал:

— Счастливо отдохнуть, но не гоните, обещали дождь.

— Спасибо, брат, тебе счастливо, — без подобострастия пожелал Чигринцев и бросился не к машине, к кустам. Пустил горячую, нетерпеливую струю на затертую, давно погибшую травку. И, успокоившись, как конь, переведя дух, зашагал к парящей, подрагивающей машине. Сел за руль, плавно вырулил с обочины.

— Что, пощипал пичужку коршун? — ехидно спросил рыжий Николай. Он наконец проснулся.

— Им тоже есть охота.

Снова потянулась дорога. Спокойная теперь, обычная, политая липким, шипящим под колесами гудроном, скучная и пустая. Николай принялся травить про баб — коронная тема командированного, кожей чувствующего приближение к опостылевшему дому.

За Ростовом Великим закапал дождик и неотступно преследовал их, то затихая, то усиливаясь. Глина, навезенная с полей, растеклась по трассе, лужи взрывались фонтанами нечистых брызг, машины превратились в намокшие, заляпанные коробочки на колесах. «Дворники» скреблись в стекло. Похолодало. Воля прикрыл окошко, включил печку.

Николай крепко приложился к спасительной бутылке, но спать не желал, погрузился в оцепенение и время от времени мрачно пророчествовал: «Как мы сейчас навернемся, чует мое сердце».

Воля суеверно огрызался — подобные шутки на дух не переносил. Настроение, понятно, упало. Вдобавок все живое затаилось под дождем. Глаз тупо фиксировал вымершие серые деревни, подурневшие, нахохлившиеся деревья у околиц. Запахло влажным, холодным болотом. Хотелось спать, беспричинное раздражение вскипало, и он срывал гнев на беззлобном Николае, заведшем нескончаемую пластинку о родне, деревне, урожае.

Прошли Ярославль, Бурмакино, а посреди обязательные Дураки, Дурачиху, Дурындино, Глухово, Пустополье и неясно откуда свалившийся Марс. Даже ласковые Мараморочка и Журавелюшка не грели душу. Пустынные перекрестки, одинаковые кирпичные продмаги, крытые свинцовой жестью сельпо, синие почты, мокрые, полинялые флаги над административными избами.

Сбоку выскочила ветка железной дороги: бесконечные провисшие провода, геометрические конструкции ржавых опор, черные шпалы, черные рельсы на светло-серой щебенчатой подушке — подъезжали к Нерехте. Оставалось недолго, нога произвольно вдавила педаль — машина пошла веселей, дождик поуспокоился и вскоре совсем перестал.

На прямом и гладком отрезке шоссе «жигуленок» вдруг дернулся, клюнул носом, затем подскочил, заюзил и потерял управление. Руки вцепились в баранку, но бесполезно — по стремительной кривой машину сносило в кювет. Замелькали кусты, желтые листья берез, затем — тупой удар, жуткий рывок за шиворот, ноги взлетели вверх, голова — вниз, и… тишина.

Инстинктивно поскорей выполз наружу: лицом в траву, руки почему-то сцепил на голове. Потом испуганно оглянулся через плечо — машина лежала на крыше, зарылась носом в неглубокое болотце, неестественно взметнув в небо задние колеса. Труба посередке днища и мертвый кардан делали ее похожей на скелет ископаемого. Канистры, запаску, инструмент разметало веером по сторонам. Сладко воняло горячей смазкой и пролившимся бензином. Мотор тихо работал вхолостую.

Чигринцев догадался нащупать ключ, вырубил зажигание. Затем нырнул назад в салон. Вода уже затекла внутрь, тихая, с обязательной зеленой ряской, покачивалась на лобовом стекле, на крыше. В ней, как рыбки в аквариуме, плавали намокшие пачки сигарет, гаечные ключи из бардачка, намазанные литолом банки с тушенкой. Николая придавило рюкзаком. Он не шевелился, только тихо стонал.

Не страх пока, первая дрожь резанула по телу, воротничок прилип к шее. На раздумья не было времени. Воля откинул рюкзак, ухватил мычащего Николая под руки. Крепкое его лицо было залито темной кровью, на лбу набухала невероятная розовая шишка. Причитая срывающимся голосом, выволок тело наружу. Николай тупо завертел стеклянными глазами, потянулся встать, но со стоном осел на мокрую землю.

— Как ты, Коля, больно?

Тот провел рукой перед лицом, отгоняя солнечных мушек, тронул ладонью лоб и, разглядев на пальцах кровь, тихо произнес:

— Херня, выпутаемся, нога болит.

С шоссе бежали безликие мужики. Николая подхватили, потащили в чей-то «рафик», уложили на сдвоенное сиденье.

— Я приеду, приеду, крепись, Коля, — без устали повторял Чигринцев. Тот вроде совсем очнулся, лежал, как вытащенный на берег карп, жевал фиолетовыми губами, стараясь выдавить улыбку.

— Сам-то ты как? — в который раз спросил помогавший мужик.

Чигринцев наконец расслышал, точнее, принял вопрос. Сразу подогнулись ноги, задрожали мелким студнем пальцы, тело обмякло, он осел на подножку микроавтобуса. Закрыл глаза. Сердце екало, удары его больно отдавались в пустом, резонирующем желудке. Легким не хватало воздуха. Но на секунду, на считанную секунду. Откуда-то пришла уверенность — с ним все обошлось. Против воли поднялся, ступил ногой, другой, покачал плечами, вслушиваясь, охлопал грудь, тело, помял шею.

— Ничего! — Он истерически завопил: — Ничего, мужики, ни царапины!

«Рафик» с Николаем покатил в районную больницу, кто-то погнал на пост ГАИ сообщить, водители двух легковушек постояли для приличия в скорбном молчании и, убедившись, что с Волей все в порядке, похлопали по плечу, тронули дальше.

Он остался один. В низине, в болоте, грязный, мокрый, усердно ползал по кочкам, бездумно собирал разлетевшееся барахло, спасал рюкзаки из салона. Тело потеряло чувствительность. Проезжавшие по трассе, любопытствуя, тянули шеи, он не обращал на них внимания. Вытаскивал скарб наверх, на обочину, укладывал поудобней в компактную кучку.

Затем оглядел машину. Заднее колесо лопнуло на ходу — Воля вспомнил первый толчок. «Жигуленок» протащило по скользкому асфальту, слава Богу, не выкинуло на встречную полосу, швырнуло в кювет. Он не стал осматривать дотошно — раскоряченная машина рождала ненависть и отвращение. Вскарабкался по косогору, сел на уцелевшую канистру, спиной к аварии, принялся ждать ГАИ. Мелко тряслись губы. И вдруг все чувства как отрубило. На глаза наползала серая пелена. Только мокрая трасса, проносящиеся машины, мертвое железнодорожное полотно, провисшие провода от столба к столбу, напряженный лес и острый запах растекшегося, все заглушающего бензина.

Лейтенант ГАИ Доронин прибыл через полчаса. Воля уже основательно намерзся не столько от промозглой погоды и мокрой одежды, сколько от ощущения покинутости всеми и навсегда.

Лейтенант был молод, а румянец во всю щеку заявлял, что его владелец наверняка не курит и бегает по утрам. Он не матерился через слово, был обстоятелен, по-воински корректен — словом, являл собой тип младшего офицера с картинки. Машина его — белая рядовая «восьмерка», явно не новая, но чистая, без всяких там брелочков, лишних лампочек и блатных наворотов современного папуаства — была ему под стать.

Воля сдал ему документы, сжато доложил об аварии. Лейтенант выслушал, что-то аккуратно записал в планшетку, набросал схемку происшествия. Затем отмерил шагами тормозной путь, пометил на бумаге. Аварий он навидался, а потому работал без эмоций.