Андрей Андреевич отодвинулся от старика и сбросил с себя кафтан, оставшись в просторной белой рубахе. Присел на лавку, забарабанил перстами по столу и вымолвил:

— Будьте возле избы да приготовьте зелейный заряд на глухаря.

Якушка вышел, а бортник подошел к поставцу и принялся потчевать князя:

— Не угодно ли медку спробовать, отец родной?

— Простого не хочу, а бражного ковш выпью. — Матвей спустился в подполье и вытащил большую железную ендову с хмельным медом.

— Годков пятнадцать берегу, батюшка князь. Токмо шибко крепок медок, в сон поклонит.

— В том беды нет, старик. Притомился я на охоте, прилягу у тебя на лавке. На глухаря пойдешь — разбудишь, — проговорил князь и до дна осушил бражный ковш.

Похвалил деда за добрый мед, растянулся на лавке, отвернувшись лицом к стене. И вскоре уснул.

«Странный князь. Очами грозен, душой суров, а вот крестьянским ложем не побрезговал», — подумал Матвей и вышел на крыльцо.

Якушка и Тимоха привалились к перилам, зубоскалили.

— Потише, робяты. Князь почивает. Чудной у нас государь, прямо на овчину завалился, — вымолвил бортник.

— Енто дело ему свычное. В ливонском походе прямо на земле с ратниками спал. Седло под голову — и храпака, — задушевно проговорил о своем господине Якушка и, вздохнув, добавил: — Но зато и на руку крутоват. Чуть чего не по нему — тогда держись. Голову саблей срубит вгорячах и не перекрестится.

Бортник потоптался на крыльце и снова взялся за дымарь.

К вечеру, когда Матвей во второй раз запалил костер, на заимку притащились дружинники. Злые, голодные, усталые подошли к избе, но здесь их остановил Якушка.

— Здоров будь, Мамон Ерофеич. Удачлив ли поход?

Пятидесятник окинул княжьего любимца сердитым взглядом и молча махнул рукой.

— А мы вот знатно с князем поохотились. Вишь, сколько дичи набили, словоохотливо продолжал Якушка. — Чай, есть хотите, ребятушки. Вон старик костер развел. Тащите птицу в огонь. А в избу нельзя: князь почивает.

Ратники и тому рады. Мигом разобрали дичь и костер разложили. Лишь один Мамон недовольный бродил по заимке.

«Уж не с девкой ли князь в избе услаждается? Принесла его не ко времени, нелегкая», — свербила Мамона неспокойная мысль.

Глава 21

ГЛУХАРИНАЯ ПОТЕХА

Ночь. Глухой, старый, таинственный бор. Горят яркие звезды между вершинами.

Дед Матвей и князь стоят под сосной и слушают. Тимоху и Якушку бортник посоветовал князю не брать. Мошник — птица чуткая, чуть «подшумишь» — и пропадай глухариная потеха.

Еще с вечера осмотрел Матвей княжий самопал и покачал головой. Дробь была мелковата. Таким зарядом крупного мошника не собьешь. Бортник перезарядил самопал своим зеленным припасом.

Тихо в бору. Ветер дремлет в густых вершинах. Но вот в саженях пятидесяти от охотников, на болоте прокричал журавль.

— Скоро зачнется, князь. Должон боровой кулик с тетеркой голос подать, — наклонившись к князю, чуть слышно прошептал Матвей.

И бортник не ошибся. Минуты через две совсем рядом, из зарослей протяжно и скрипуче отозвался вальдшнеп, а за ним задорно и шумно фыркнул косач и перешел на переливчатое бормотанье.

Андрей Андреевич переступил с ноги на ногу. Под сапогом хрустнула сухая валежина. Матвей предупредительно приставил палец к губам. И вдруг князь услышал, как где-то невдалеке раздалось:

— Дак! Дак!

А затем началось частое щелканье:

— Тэ-ке, тэ-ке, тэ-ке!

«А вот и мошник», — подумал бортник, но князю об этом уже не обмолвился. При первом колене глухариной песни — упаси бог шелохнуться. Чуть тронешь ветку или сучок треснет — спугнешь птицу.

Охотники замерли. Дед Матвей выждал второго певчего зачина. И вот наконец мошник перешел со щелканья на беспрерывную азартную песнь:

— Чивирь, чивирь, чивирь!

Здесь уже белобрюхий мошник забывает обо всем на свете и ничего не слышит, призывая своей любовной песнью самок. Но вот здесь-то и опасность. Старый бортник помнит, как в прошлую раннюю весну молодые глухарки помешали ему снять с дерева лесного петуха. Приметив крадущегося охотника, птицы с тревожным квохтаньем подлетели к мошнику. Петух перестал токовать, прислушался и, взмахнув широкими крыльями, полетел за молодками в глубь леса. Бортник вернулся на заимку без дичи.

Однако на сей раз квохтанья пока не слышно. А петух продолжал «чивиркать». Подождав, когда мошник вовсю распоется, Матвей тронул князя за рукав кафтана и сторожко, вытягивая, словно журавль, длинные ноги в липовых лаптях, тронулся вперед к веселому песнопевцу. Андрей Андреич, напрягая слух, крепко зажав в руке самопал, потянулся вслед за бортником. Князь волновался. Еще бы! На мошника он идет впервые, а добыть лесного петуха дело зело нелегкое. Потому, забыв о своем высоком роде, послушно повиновался во всем седовласому смерду…

Внезапно когда уже охотники приблизились к мошнику, он прервал свое пение и замолк. Князь и старый бортник вновь замерли.

«Ужель нас учуял, или какой зверь мошника спугнул?» — озабоченно подумал бортник.

Прошла минута, вторая. Князю на лицо опустилась еловая лапа. Щекочет зелеными иголками небольшую кудреватую бороду. Но ветку отвести нельзя. Старик строго-настрого наказал еще на заимке: «Ежели петух после чивирканья смолкнет — не шевелись, умри»…

Бортник облегченно вздохнул. Глухарь снова зачал токовать. Пронесло. Но чем ближе к мошнику, тем чаще и непролазнее становился бор. Пришлось последние три-четыре сажени преодолевать ползком, под смолистыми пахучими лапами.

Андрей Андреевич порвал суконные порты о сучек, оцарапал лицо и зашиб колено о подвернувшийся пенек, но все же терпеливо полз за стариком.

Но вот и поляна, над которой чуть брезжил рассвет. Глухарь поет совсем близко, почти над самой головой.

Бортник указал князю пальцем на высокую старую сосну. У Андрея Андреевича часто колотится сердце в груди, слегка дрожит самопал в правой руке. Осторожно поднявшись с земли, долго вглядывается в смутные очертания дерева. И вот, слава богу, приметил!

Мошник — песнопевец, широко распустив хвост, вскинул голову и, опустив крылья, ходит взад-вперед по ветке.

Андрей Андреевич, прикрытый ветвями ели, поднимает самопал и целится глухарю в бок, под крыло. Так советовал бортник. У Матвея были случаи, когда мошник, даже раненный в грудь, отлетел далеко в лес и терялся в его зарослях.

Раскатисто, гулко бухнул выстрел. Глухарь, оборвав свою призывную весеннюю песнь, ломая ветви, тяжело плюхнулся на землю.

Князь швырнул под ель самопал, озорно ткнул кулаком старика в грудь, поднял за широкий хвост птицу и восторженно, на весь бор воскликнул:

— Э-ге-ге! Попался-таки, косач! А бортник, посмеиваясь в бороду, думал: «Какой же это косач? Не разумеет князь, что косачом тетерку кличут. Хе-хе…»

Рано утром по лесной дороге к Матвеевой заимке спешно скакал гонец. Возле избы спрыгнул с усталого взмыленного коня и бросился к крыльцу.

Свирепо залаяла собака, Якушка, привалившись к перилам крыльца, встрепенулся, вскинул сонные глаза на приезжего, схватился за самопал.

— Осади, куда прешь?

— Очумел, Якушка. Своих не узнаешь. Здесь ли князь?

— А-а, это ты, Лазарь, — широко зевнув, потянулся парень. — Тут наш господин.

— Ну, слава богу. С ног все сбились искавши. Буди князя. По государеву делу.

Якушка торопливо метнулся в избу. Андрей Андреевич, утомленный глухариной потехой, крепко спал на лавке, укрывшись крестьянской овчиной. Матвей со старухой дремали на полатях, а Тимоха, посвистывая носом, свернулся калачом возле порога.

Якушка разбудил князя. Андрей Андреевич недовольный вышел на крыльцо. Приезжий низко поклонился господину в ноги и вымолвил:

— С недоброй вестью, князь. Вчера из Москвы в вотчину царев гонец наезжал. В Угличе молодой царевич Дмитрий сгиб. Великий государь Федор Иванович кличет тебя, батюшка князь, немедля в стольный град пожаловать.