Лесовица, не замечая шалаша и князя, прикрытых лапами ели, положила на землю лук и самопал и принялась расстегивать застежки сарафана, собираясь, очевидно, плыть за уткой.

Тимоха перестал вдруг крякать, поднял голову из камыша и увидел на берегу лесовицу.

Андрей Андреевич погрозил ему пальцем, но Тимоха, не заметив княжьего предостережения, вытянулся, словно жердь, во весь свой рост и удивленно и весело молвил:

— Эх-ма! Здорова будь, Василиса!

Василиев вздрогнула, поспешно запахнула сарафан, подхватила с земли лук с самопалом и юркнула в заросли.

— Стой! Воротись! — выкрикнул Телятевский и кинулся за лесовицей. Однако вскоре запутался в зарослях и разгневанный вышел к озеру.

— Ловите девку. Не сыщете — кнута изведаете.

Тимоха и Якушка метнулись в лес. Князь ждал их около получаса, бранил на чем свет Тимоху и думал:

«Зело хороша плутовка и в охоте удачлива. Единой стрелой селезня сразила».

Из лесу вышли челядинцы. Тимоха виновато развел руками:

— Как сквозь землю провалилась, князь. В эком глухом бору мудрено сыскать.

Князь срезал кинжалом лозину и дважды больно ударил Тимоху по спине.

— Полезай в воду, холоп!

Тимоха, понурив голову, побрел в камыши.

— Откуда девку знаешь? — спросил его Телятевский.

— Тут бортник Матвей в лесу живет. Недалече, версты три от озера будет. А Василису старик при себе держит.

Князь посветлел лицом и снова забрался в шалаш.

К полудню собрал Телятевский богатую добычу. Места глухие, нехоженые, и дичи развелось на озерах обильно. Выловил из воды Тимоха более двух десятков подбитых крякв.

Телятевский довольный ходил по берегу, подолгу рассматривал дичь, приговаривал:

— Зря князь Василий в свою вотчину отбыл. Такая охота ему и во сне не привидится.

Тимоха общипывал крякву, собираясь сварить ее в ведерце на костре. Поднял на князя глаза и молвил деловито:

— Глухарей нонче в бору много. Вот то охота! Мы, бывало, с покойным отцом, царство ему небесное, в прошлые лета десятками мошников[39] били.

— Места сие упомнишь ли, холоп?

— А то как же, батюшка князь, — заверил Тимоха, поднимаясь с земли. Поначалу до Матвеевой заимки дойти, а там с полверсты до глухариной потехи.

— Возле Матвейки, сказываешь, — раздумчиво проронил Телятевский и заходил по берегу. В памяти предстала княгиня Елена — молодая черноокая супруга. Заждалась, поди, истомилась в стольном граде да в душных теремах. В вотчину просилась — не взял. Мыслимо ли ей в колымаге более сотни верст трястись. Первая жена князя оказалось квелой, семь лет ее хворь одолевала, а затем вконец занемогла и преставилась.

На Елене, родной сестре князя Григория Шаховского, Андрей Андреевич был женат всего второй год.

— У нас в семье хилых не водится. Мы Шаховские и родом вельмы знатны, и здоровьем никого бог не обидел, — похвалялся князь.

Правду сказал путивльский князь. Сестрица его так и пышела здоровьем. И красотой взяла, и умом, и нравом веселым.

«Ежели мне сына подарит — всей Москве гулять. А Елене любую забаву разрешу, пусть потешится. Даже на коня посажу, озорницу», — с улыбкой размышлял Телятевский.

Князь зашагал к шалашу и услышал, как возле костра Тимоха рассказывал Якушке:

— Я ее из самопала едва не сразил. За ведьму лесовицу принял. А у бортника вновь повстречал. Ну и краля, скажу я тебе…

Андрей Андреевич подошел к костру, разрывая руками пахнущую дымом горячую утку сказал:

— Веди к бортнику, Тимоха. Глухариную потеху будем справлять.

Глава 19

ДЕВИЧЬЯ ТРЕВОГА

Василиса второй день пряталась в лесу. Так старый бортник повелел. Девушка перед этим сидела на дозорной ели и заметила на лесной дороге до двух десятков всадников.

— Мамон с дружиной едет. Чую, недобрый он человек. Прихвати с собой нож да самопал для береженья и ступай, дочка, в лес. Коли Мамон у меня на ночлег встанет — в избушку не ходи. Я тебе знак дам — костер запалю. Узришь к вечеру дым — на дозорной ели ночь коротай. Да гляди, с ратником не столкнись, — озабоченно проговорил Матвей.

Василиса зашла в избу, сняла со стены самопал да охотничий нож и, распрощавшись со стариками, побрела в глухой бор.

Бортник прошел на пчельник к дозорной ели.

«Берсеня упредить забыл. Неровен час, заявится на заимку и — прощай его головушка. Один привык в избушку ходить», — в тревоге подумал Матвей, взбирясь на дерево. Вступил на плетеный настил и потянул на себя веревку. На самой вершине ели сдвинулась поперек ствола мохнатая лапа, обозначив зеленый крест из ветвей.

— Вот теперь пущай и Мамон наведывается. Федьке издалека крест виден, не прозевает.

Княжий дружинник, оставив вокруг заимки в ельнике засаду, подъехал верхом на коне к пчельнику.

— Убери коня, родимый, — предостерег Мамона бортник, выходя навстречу.

— Это пошто? — хмуро вопросил пятидесятник.

— Пчела теперь на конский запах сердита. Жалить зачнет.

— Полно чудить, старик, — отмахнулся Мамон. Однако не успел он это вымолвить, как над ним повис целый пчелиный рой. Пятидесятник замахал руками, надвинул шапку-мисюрку на глаза и повернул назад. Но было поздно. Пчелы накинулись на коня и грузного всадника.

— Прыгай наземь, а то насмерть зажалят, — воскликнул Матвей, запрятав лукавую усмешку в густую серебристую бороду.

Мамон проворно спрыгнул с коня и, вобрав голову в стоячий воротник кафтана, бросился наутек от пчельника.

«Вот так-то, родимый. Теперь долго будешь мою заимку помнить!» насмешливо подумал старик.

Мамон, распухший и гневный, ввалился в избу. Грохнул по столу пудовым кулачищем и накинулся на бортника:

— У-у, чертов старик! Мотри — всего покусали. Мне княжье дело справлять надлежит, а кой я теперь воин.

— Не виновен, родимый. Я заранее упреждал, — развел руками Матвей.

— Не гневись, батюшка Мамон Ерофеич. Я тебе примочки сготовлю, к утру все спадет, — засуетилась вокруг пятидесятника Матрена.

Мамон затопал сапожищами по избе, заглянул за печь, на полати и, недовольно пыхтя, опустился на лавку.

— Девку где прячешь, старик?

— Отпросилась в храм помолиться, родимый. В село сошла.

— Когда назад возвернется?

— Про то один бог ведает. Наскучилась тут в глухомани по людям да и покойных родителей помянуть у батюшки Лаврентия надо. Должно, после святой троицы заявится, — неопределенно вымолвил бортник.

Пятидесятник сердито хмыкнул в цыганскую бороду и попросил квасу. Матрена зачерпнула ковш в кадке, подала с низким поклоном. Мамон, запрокинув косматую голову, жадно, булькая, пил, обливая квасом широченную грудь. Осушил до дна, крякнул и швырнул ковш на стол. Вышел на крыльцо, кликнул десятника, приказал:

— В засаде сидеть тихо. Чую, мужички где-то рядом бродят. Коли что заметите — немедля мне знак дайте. А я покуда прилягу.

К вечеру Матвей запалил возле бани костер. Накидал сверху еловых лап, а под них дубовый кряж положил. Высоко над бором взметнулись клубы синего дыма.

Прибежал десятник, строго спросил бортника:

— Пошто огонь развел на ночь глядя?

— Свое дело справляю, родимый. Из кряжа дупло выжечь надо. Пущай малость обгорит. Мне князь, почитай, вдвое оброк прибавил, а дуплянок нет.

— Дуплянки днем готовить надо.

— Днем нельзя. Пчела мед собирает, а на дым к колодам не полетит. Будет вокруг пчельника без толку роиться.

Десятник потоптался возле костра, хотел было разбудить Мамона, но передумал, махнул на деда рукой и снова побрел в заросли.

Всю ночь сидели в засаде княжьи люди. Рано утром пятидесятник собрал дружину и повелел ей идти в розыски по лесу.

— Притомились мы, Мамон Ерофеич. Дозволь немного соснуть, — хмуро обмолвился десятник.

Пятидесятник — взлохмаченный, с распухшим лицом, лишь одни щелочки у черных разбойничьих глаз остались — молвил строго:

— Отоспитесь в хоромах. Коней на заимке оставьте да сейчас же ступайте и ищите беглый люд. Глядите в оба. У мужиков самопалы могут быть.