В нескольких километрах за Акапетагуа мы снова стоим два часа, пять, восемь. Никто не роптал, никто не ругался последними словами, люди ходили вдоль полотна, спали на насыпи, отправлялись в ближайшие деревни в гости к знакомым — все равно ведь от поезда не отстанешь, при таких черепашьих темпах успеешь вскочить на ходу когда тебе вздумается.
— Что случилось, почему стоим?
— Говорят, что перед Манастепеко стоит сошедший с рельсов поезд. Его еще не подняли…
В сумерках мы тронулись. Вторая ночь. Третий рассвет.
Затем из полуденного пекла и пыли вылупилось несколько строений, и спустя десять минут появилось здание с надписью «Хучитан».
На перроне стоял Иржи и говорил по-чешски с двумя мужчинами.
— Я приехал всего полтора часа назад. Мы только что выгрузили «татру» с платформы. Знакомьтесь!
Внизу рядом с перроном стояла «татра», перед ней «шевроле» со знаком дипломатического корпуса.
Горизонт на западе слегка порозовел, когда мы переложили из «татры» в отдохнувший «шевроле» большой морской чемодан, три меньших и тронулись в путь. Перед нами лежали последние восемьсот километров Панамернканы, за ними Мехико, цель, которая три года стояла у нас перед глазами как далекое, призрачное видение.
— Надо бы нам здесь еще купить крепкий сизалевый трос. Что, если вдруг…
Десятиметровая сизалевая змея свернулась кольцом на запасном колесе под капотом «татры». Старт! В экипаже экспедиции произошли перемещения. Мирек рядом с водителем «шевроле» записывает показания спидометра — на этот раз в милях. На его место в «татре» уселся Норберт. Странное ощущение: спустя много времени снова говорим по-чешски, иначе, чем когда мы вдвоем, но этот чешский язык какой-то наш, настоящий, свежий и подлинно чешский, совсем иной, чем на юге, на Ла-Плате, иной, чем у земляков в Чако. Как далеко за нами уже Аргентина, где говорящие по-чешски люди церемонно называли друг друга «земляк», «землячка»!
На аэродроме в Тапачуле мы заглянули в тарифный справочник и к нашей неописуемой радости узнали, что билет на самолет от Мехико до Буэнос-Айреса стоит всего лишь на несколько песо меньше, чем от Мехико до Праги. Вот почему и в «шевроле» и в «татре» только и было разговоров, что о Праге, о родине, за которыми следовали воспоминания и новые планы.
— В любом случае вы будете дома раньше нас. В отпуск мы поедем только через год.
Случилось так, что первое время о высотомере, термометре и стрелке спидометра все позабыли. И вдруг: сбавь газ, сбавь, ведь у тебя на спидометре сто! Сто километров в час, впервые после целых двенадцати тысяч километров, впервые после бетонной автострады за Буэнос-Айресом! Что же в этом удивительного, дорога широкая и ровная, как плита, асфальт еще пахнет смолой, едешь по образцово-показательной Панамериканской автостраде, которую тебе несколько лет назад обещали бензиновые магнаты в великолепном рекламном фильме. Ладно уж, хорошо, что хоть спустя годы и на небольшом участке их обещания превратились в действительность.
Потом перед нами внезапно появилась гроздь огней. Теуантепек. Финиш на сегодня и старт на завтра. Мы решили попытаться установить завтра рекорд дальности за все три года путешествия, устроить настоящий финиш в заключение марафона.
Теуантепек (название, которое когда-то, еще на школьной скамье, вместе с такими, как Попокатепетль и Орисаба, сплелось в сверкающее трехзвездие мексиканской экзотики) открыл теперь свое инкогнито и приветствовал нас современным отелем из белого железобетона, свежепахнущего соснового дерева, стекла и воздушных жалюзи. Во дворе его ровным рядом выстроились сверкающие лаком автомобили, на верандах сидели люди в отутюженных костюмах, над столами, покрытыми белыми скатертями, раздавалось звяканье столовых приборов.
Мы вдруг показались сами себе жителями лесной глухомани. Путешествуя вокруг света, человек как-то дичает. Голова его более трех лет не знала шляпы, если не считать тропического шлема. А глаженый костюм и крахмальная рубаха были для нас праздником, который устраивался ради большой столицы, а не ради такого заброшенного угла.
Мы взглянули на себя. Помятые холщовые брюки, сплошь покрытые копотью и грязью тапачульского «экспресса». Отросшая за несколько дней щетина, осунувшиеся лица, сонные глаза, щеки, серые от пыли и усталости. В следующие полчаса картина переменилась, словно после смены декораций в театре. Выложенная кафелем ванна, душ — горячий и ледяной — вдруг кажутся человеку высшим достижением века. Почему кажутся? Они и есть высшее достижение.
В промежутке между ужином и беглым рассказом о гватемальских приключениях глотаем содержание писем, которые друзья привезли нам из посольства. А поздно ночью прощаемся с ними над картой Мексики.
— Значит, подъем в шесть, завтрак в половине седьмого, старт в семь.
— Если все пойдет хорошо, побьем наш сомалийский рекорд, шестьсот пятьдесят за день. Треть — из них проходила по пустыне.
— Только тогда у «татры» еще были целы все зубы!
Вдоль шоссе тянулась бесконечная равнина тростниковых плантаций вперемежку с банановыми рощами. Но в северозападном направлении на горизонте уже стали появляться первые холмы. Целых тридцать километров стрелка спидометра держится на цифре «девяносто», как прикованная. Но вот она выдохлась, и с этого момента все наше внимание опять обращено на высотомер, часы и счетчик километров.
Кажется, что неведомая сила ухватила местность со всех сторон за край и поднимает ее с упорством сказочных атлантов, с каждой минутой, с каждым километром. На двадцати километрах великолепного шоссе с наклонными виражами мы подскочила на семьсот метров, после очередных десяти километров мы уже находились на тысячу двести метров выше места нашего утреннего старта.
Свежесть растительности вокруг уже далеко не та, что в прибрежных низинах около Теуантепека. Повсюду лишь красноватые и желтоватые холмы, покрытые высохшей травой, все больше и больше отступающей перед голым камнем.
И селения, которых и так до сих пор было немного, исчезли совсем. Теперь мы едем по местам почти безлюдным. Как отличаются они от покрытой сочной зеленью гористой части Гватемалы! Но ведь нужно же чем-то компенсировать перенаселенность столицы и ее пригородов с их двумя миллионами человек, чтобы дать возможность статистике утверждать, будто в Мексике плотность населения в среднем шестнадцать человек на квадратный километр. Здесь же едва ли встретишь даже одного.
Немного спустя у нас уже нет времени для подсчетов и размышлений. Моторы обеих машин загремели в первых на нашем пути тоннелях, дорога рванулась к новым, еще более крутым склонам. Резкий подъем заставляет переключиться на вторую скорость. Первую даже тронуть не смей, она теперь запретный плод, тем более соблазнительный, что находится на расстоянии протянутой руки. Мотор тянет, на какое-то время напряжение слабеет, но тоскливое чувство все равно не покидает нас. Весь сегодняшний этап отмечен беспокойством, неуверенностью, нервозностью. На нашем пути Оахака, прославленный Монте-Альбан и не менее прославленна Митла, жемчужина доиспанской Мексики. Но сегодня мы вынуждены все выбросить из головы и думать только о единственной цели — о столице. Может быть, все же до отъезда в Европу у нас останется время, чтобы хоть на день вырваться.
— В Туле вы все же должны остановиться, — настаивает Норберт Фрид. — Это совсем рядом возле шоссе, мы задержимся там всего на четверть часа.
— А что там совсем рядом возле шоссе?
— Не скажу. Пусть это будет для вас сюрпризом.
Жалеть о сделанной остановке не пришлось. В погоне за мировой сенсацией и превосходными степенями наверняка поедешь сюда и не станешь считать ни дней, ни километров! Ведь перед тобой arbol de Tuie.
В Туле находится одно из трех самых больших и самых старых деревьев на свете. По предположениям, основанным на фантазии, это дерево посажено современником египетских фараонов, по более же трезвым утверждениям — а таковым охотнее веришь — событие это относят к периоду непосредственно перед началом христианского летосчисления.