Сколько раз с тех пор мы поминали добром того курчавою парня! Он не бросал слов на ветер. Повесишь его гамак между деревьями, ляжешь в него, как в перину, и места в нем как раз для тебя. Он слегка пружинит, немного приподнимая голову к ноги. Это неудобно? Хочешь лежать ровно, как на кровати? Пожалуйста, это легче легкого — ложись несколько наискосок либо совсем поперек. Сеть растянется в ширину, и с боков у тебя окажется свободное место еще для троих. Какова же ширина гамака? А кто знает, комнаты бы не хватило.

«Ложе для целой семьи», — говорил тот вязальщик, чьи умелые руки сотворили это чудо. Он только забыл добавить, что весь гамак весит меньше четырех килограммов.

Спальня для целой семьи.

Бетон тротуаров и стены домов пышут в сумеречные улицы Манагуа накопленным за день зноем, душный вечер тропиков опускается на людей. Между дверьми и во двориках появляются гамаки и соломенные кушетки, на них и рядом с ними усталые люди со стаканом холодного напитка под рукой.

В полутемных закоулках и в помещениях начинают свою ночную какофонию комары. Не все они носят в хоботке болотную лихорадку, по все пищат под ухом на один лад: комар есть комар.

После девяти вечера тротуары на два часа пустеют. Зато над городом из репродукторов разносится вавилонское столпотворение голосов, музыки, грохота, дребезга, стука и стрельбы из пистолетов. Начался вечерний сеанс в летних кинотеатрах. Некоторые из них, самые дешевые, совершенно открытые, и экран и сиденья в них — все под ясным небом. Но бывает, конечно, и так, что в период дождей дневные ливни затягиваются до глубокой ночи. Тогда почти во всем городе негде развлечься. Лишь два-три кинематографа подороже готовы к любым сюрпризам. Экран и места находятся под крышей, между ними имеется свободное пространство, чтобы за два часа сеанса зрители не задохнулись.

Около одиннадцати часов город снова оживает, пока людские волны опять не хлынут в кино на ночные сеансы. И только далеко за полночь он засыпает по-настоящему, преимущественно на крытых верандах и открытых внутренних двориках.

Одна из немногих радостей в Манагуа — посидеть вечером в открытом уличном кафе за стаканом прохладительного напитка. С нашими вечерами в этом городе неразрывно связан образ человека с широким добродушным лицом. При первой встрече с нами Вацлав Горчичка с трудом подыскивал слова. Его смущение только отчасти можно было объяснить радостью, волнением и неожиданностью встречи. Главным же образом в этом повинны были отчаянные трудности с языком, когда он заговорил с нами по-чешски.

Почему именно он оказался тем человеком, с которым мы завершали большинство жарких дней?

Вацлав был единственным чехословаком во всей республике Никарагуа. Здесь, на чужбине, он никогда не порывал с родиной; вопреки давлению местных властей он вновь и вновь на протяжении более четверти века обновлял чехословацкий заграничный паспорт и так и не принял многократных предложений стать подданным Никарагуа.

Его знает весь город. Богатые не скрывают уважения к его работе и способностям, бедные относятся к нему с любовью. А такое в Никарагуа достается не каждому.

— Четверть века, ребята. Даже больше, уже двадцать шесть лет не видел я Будейовице.

— А почему вы уехали за океан? — пытаемся мы раскрыть книгу его воспоминаний.

Ох, как легко открывается она в человеке, сокрушенном годами одиночества!

— Почему? — Вацлав задумчиво рисует пальцем узор на запотевшем стекле кружки с пивом «Будвар». — Вы спрашиваете— почему. Попытайтесь представить себе это! После первой войны я закончил в Писеке школу лесничества, а выйдя из нее, угодил прямо в первый послевоенный кризис. Лесники никого не интересовали, мест не было. В конце концов меня взяли Гутманн и Ротшильд в Быстршице. Бесплатно, как практиканта. Некоторое время я работал так, но мне уже шел двадцать второй год, а я все еще сидел на шее у своих.

Вацлав Горчичка вытер пот, который ручьями тек у него со лба и шеи, отсутствующим взглядом посмотрел в кружку и махнул рукой.

— Тяжело говорить об этом, да вы и не поймете. Представьте себе — здоровый парень, двадцати двух лет. Горами бы ворочать мог! Я хотел найти какое-нибудь приличное дело, раз уж нельзя было пристроиться со своим ремеслом. Но для каждого я был только практикантом. Однажды меня это взбесило. Ведь столько людей уезжало в Америку, дайка и я тоже поеду.

— А каким образом вы попали прямо сюда, в Никарагуа?

— Куда там в Никарагуа, да еще прямо, как вы говорите, — засмеялся Вацлав. Смех этот был горек как полынь. — Тогда я еще и не знал толком, что здесь есть такая страна. В то время центральноамериканские республики сливались для меня в одно целое. Но я узнал, что «Легия», чехословацкое морское судно, доставшееся нам в наследство от японцев, ищет четырех матросов. Вот я и подумал: ты лесник, и это так же хорошо вяжется с морем, как с Гутманном и Ротшильдом. Но пока я достал документы, последний поезд ушел, а «Легию» ради меня, понятное дело, в Гамбурге не привязали.

— И вы ждали, когда она возвратится?

Вацлав Горчичка с изумлением посмотрел на нас и простодушно заметил:

— Я же говорил, что вам это трудно понять. Что же, я должен был сидеть и ждать и тянуть из отцовского кармана кроны? Я хотел работать, понимаете, жить честным трудом. В Легиобанкс мне сказали, что наш консул в Гватемале, какой-то Зрновский, вербует людей в Гватемалу, на сельскохозяйственные работы. Дорогу оплачивали. Так вот я и очутился в Гватемале.

Я ожидал, что стану работать по профессии; подумайте только: лесник из писецкой школы — и вдруг где-нибудь в девственных лесах! А Зрновский между тем направил меня в какое-то общество немецких плантаторов. У них там были огромные кофейные плантации, и меня взяли надсмотрщиком.

На лбу у Вацлава, над переносицей, пролегли две глубокие складки.

— Знаете, ребята, кое-что я повидал на свете и испытал, но такой подлости делать я не мог. Первое, что нам дали, был хлыст. Чтобы подгонять индейцев, которые работали на плантациях. Их там убивали, как скот. Разве мог я спокойно смотреть на это? Ведь они были такие же люди, как и мы! И тогда я бежал оттуда; вряд ли Зрновский остался доволен этим, черт бы его побрал!

И Вацлав одним залпом выпил пиво, как бы желая заглушить в себе это воспоминание.

— И потом вы приехали сюда, в Никарагуа?

— Что вы! У меня не было ни гроша даже на дорогу. Да и вообще я не знал, куда податься. Школа лесничества была здесь для меня ни к чему. Кто бы стал тут, в тропических лесах, возиться с посадками и уходом за деревьями? Одно время я работал подручным в скобяной лавке. Вечерами учился варить мыло — самостоятельно, по книжкам. Сами понимаете, никакой красоты в этом не было, но мыло можно было продать. А потом пришла очередь звуковэго кино. Я выучился на киномеханика, и меня взяли на фирму «Метро-Голдвин Meйep» в качестве первого киномеханика для Никарагуа.

— Когда это было, Вацлав?

— В тридцать первом году. Приехал я в Манагуа тридцать первого марта, спустя полчаса после ужасного землетрясения. Как сейчас вижу — всюду огонь, дым, развалины, везде стонут раненые, зовут на помощь, умоляют откопать их из-под обломков. Но разве можно было что-нибудь сделать? Нас туда не пустили. Прибыли американские матросы; вы знаете, тогда они еще находились здесь: облили все — и живое и мертвое — бензином и подожгли. Для того, мол, чтобы не распространилась эпидемия. Такого кошмара, ребята, мне еще не доводилось пережить. Случись такое второй раз, и я бы, наверное, сошел с ума…

Вацлав вдруг словно окаменел, устремив неподвижный взгляд на край стола. В эту минуту мы бы ни за что на свете не смогли выдавить из себя вопроса. Прошло немало времени, прежде чем он вспомнил, что сидит тут не один.

— На чем я остановился?.. Да, на пожаре. Так вот, я лежал там на газоне, около площади, как во сне, весь вечер, всю ночь и не в силах был отвести глаз от этом жуткой картины. Конечно, наутро все здесь было по-другому, но что оставалось делать? Кинематографы были в развалинах и горели, а контракт с фирмой «Метро-Голдзин Мейер» годился теперь разве что на обертку. Чемоданы мои сгорели на вокзале, сохранилось тишь то, что было на мне. Через несколько дней я снова взялся за мыло. Денег, чтобы приобрести сырье, у меня, понятное дело, не было; тогда я взял немного взаймы и купил старых лошадей. По доллару за штуку. Шкуры продал, из жира наварил мыла, мясом стал кормить поросят. Выплатил долг и начал все сначала. За год я заработал достаточно, но продолжать уже было нельзя, иначе я бы истребил всех лошадей в Никарагуа, — засмеялся он, и мы словно увидели перед собой совершенно другого человека. — Пришлось бросить. Некоторое время работал инструктором по стрельбе. Пригодились егерские экзамены, что я сдавал еще в школе. Потом — для перемены занятия — купил рельсы от бывшей конки и начал строить бараки. Ну, вы сами понимаете, искусства для этого не требуется никакого, такие халупы сумеет поставить каждый… Эй, Гильермо, — позвал он официанта, махнув пустой кружкой, — еще три пива!