— Уж очень хрупкая Стеша была, царство ей небесное. Не чета Петру. Долго, бедная, мучилась, пока родила. Врач сказывал: посмотрела в последний раз на сыночка, попросила назвать его по отцу — Петром, стало быть — и наказала бабке, матери своей, внука передать. И угасла тихохонько. А откуда ей знать, сердешной, что матушкин дом прямым попаданием-то?.. Я сама, милый, ходила справляться, не отдадут ли дите мне. Обещать-то обещали, да тут вакуация. Анчихрист пришел. Так и не знаю, где маленький-то, — рассказывала Литовцеву соседка Иваницких, сухонькая старушка с темным, остроносеньким личиком. — А ты, сынок, извиняюсь, кем им приходишься? Али сродственником каким? Я-то вещички их берегу — все в целости. Заберешь, может?

Литовцев слушал ее и чувствовал, как отпускает напряжение, сковавшее его по рукам и ногам на лестничной клетке. Словно он сбросил с онемевших плеч вещмешок, набитый под самую завязку кусками тола, как тогда, перед мостом. И он возмутился: вот до чего очерствел, успокоился — оправдываться, видишь ли, не нужно! Горе-то какое, семьи не стало, а он!..

— Нет, мать, никакой я не родственник, — произнес он. — Вместе с Петром воевали. Нет у них родных. Оставь все себе.

— А куда мне на старости-то лет! — сказала старушка. — С собой в могилку не унесешь ведь. Если сынка Петра искать будешь да найдешь, забери имущество.

Вот что ему надо делать, старушка правильно подсказывает — надо искать. Должны же быть какие-то следы сына Иваницкого, человека, который спас ему жизнь.

Литовцев потушил папиросу о каблук и встал с шаткой табуретки:

— Покажешь, мать, где та больница? Может, там знают, где мальчишка?..

Дом младенцев стоял в глубине тополевого парка, в стороне от деревни. Литовцев медленно поднимался на пригорок, часто останавливаясь, чтобы успокоить гулко стучавшее сердце. Вот и конец его долгим поискам. Нашелся его неуловимый Петр Петрович. Целых два года писал во все концы, ездил сам, когда была возможность. Не терял надежды, хотя и приходила иногда успокоительная мысль: если ребенок жив-здоров, то без присмотра он не останется, пора прекратить эти поиски, устраивать свою жизнь. Институт надо заканчивать, семью создавать, не век же бобылем жить. Мать вон ворчит: ждала-ждала с войны, сердце ссохлось от тоски и страха, а он пропадает днями и месяцами. Нет бы остепениться, детей завести, понянчить ей хочется, побаловать…

Но все эти мысли уходили сразу, как только он вспоминал вздыбившийся над рекой мост, на котором остался Петр. А мог остаться и он.

И вот пришел вдруг ответ, что «разыскиваемый Вами Петр Петрович Иваницкий, 1942 года рождения, находится в Доме младенцев в деревне…». И, с трудом уговорив декана отпустить с лекций, он забежал на минутку домой предупредить мать и в тот же день уехал к объявившемуся сыну Петра.

Он дошел до ограды, открыл литую чугунную калитку и медленно пошел по песчаной дорожке к площадке, где играли дети.

Те, издалека заметив незнакомого, вскочили на ноги и маленькой пугливой толпой сгрудились возле воспитательницы. И только взгляды их, любопытно уставившиеся на Литовцева, да худенькие лица выражали такую надежду, что он почувствовал, как слезой перехватило горло. Он еще какие-то увертки придумывал! Нет, теперь он не имеет права обмануть ожидание хотя бы одного из малышей. В эти мгновения он понял, для чего столько времени искал сына Иваницкого: «Заберу! Заберу — и все тут! Будет матери внучонок».

Литовцев остановился и тихо — так вдруг сел голос — спросил:

— Петя Иваницкий здесь?

Белобрысый мальчуган лет семи отделился от ребячьей толпы и остановился перед ним, задрав голову и заложив за спину руки. Держался он независимо, хотя, как казалось Литовцеву, должен был бы робеть и радоваться нежданно привалившему счастью.

— А ты кто? Папа, да?

— Н-н… Собственно, да! — промямлил и поспешно поправился Литовцев, совершенно не подготовившийся к этому вопросу. — Так ты и есть Петя?

— Не-а, меня Колька зовут. А ты никакой не папа, — разоблачил его мальчуган, вминая пятку в песок. — Петькин папка давно нашелся и забрал его.

— То есть как нашелся?! — растерялся Литовцев, решив, что случилось чудо и Петр-старший остался жив тогда. С моста спрыгнул перед взрывом, успел отплыть. Парень-то он был могучий, кто там знает? Чего не бывает на свете…

— Дети, ну-ка погуляйте немного. Коля, не приставай к дяде, — сказала воспитательница, подходя к Литовцеву. — Петю Иваницкого забрали месяц назад в одну семью. Это мы так обычно говорим, что их родители отыскались, — объяснила она вполголоса. — А вы что, вправду его отец?

— Да нет, друг отца. Вместе воевали.

Литовцев почувствовал, как заныла старая рана на ноге. Никакого чуда не могло быть. Петр не мог спрыгнуть с моста до взрыва, ради которого остался там и держал фашистов подальше от взрывчатки, пока они с Матвеичем не добежали до укрытия.

— Тогда не стоит беспокоить мальчика, — посоветовала воспитательница. — Его очень хорошая семья усыновила, пусть живет.

— Пусть, — согласился Литовцев. — Только мне адрес нужен. И еще скажите, я мог бы этого шустрого Кольку с собой взять?

— Вы, пожалуйста, к директору пройдите, там вам все объяснят. Коля Цуканов, — позвала она, — иди-ка дядю проводи до кабинета директора. Ты там, кажется, частенько бывал, а? — сказала воспитательница, со значением посмотрев на Литовцева.

Тот понял, что́ она не сказала вслух, но решение менять не собирался. Этот независимый Колька ему сразу понравился. Мало ли кто на парня наябедничает.

Да и долг еще Иваницкому не отдан…

ДУБЛЕР

Рассказ

Вогнутые ажурные лопасти антенны локатора вот уже второй час вращались бесцельно. Посылаемый ими невидимый луч прощупывал ночное небо и, не находя препятствия, не отражался. И потому в круглой чаше экрана, над которой склонился рядовой Николай Ворсунов, оператор-дублер, было пусто. Лишь зеленые линии масштабных меток монотонно вычерчивали круги вслед за бегом антенны. И так же однообразно и усыпляюще тонко гудела аппаратура. От этого у Николая тяжелели веки, и он с трудом прогонял дрему, внимательно всматриваясь в экран. И только изредка завистливо косил взглядом вправо, откуда доносилось громкое сопение сержанта Ломакина. В полумраке не было видно, спит сержант или притворяется: вот, мол, дублер, какая тебе свобода предоставлена.

«Как же, свобода, — тоскливо думал Николай. — От Ломакина дождешься! Ходишь как пристегнутый к нему, шага не сделаешь самостоятельно. Так и зачахнешь в дублерах. Толку-то, что разрешил за экраном сидеть, — целей все равно нет. Если транспортные самолеты появятся, еще разрешит посопровождать их. А стоит показаться в зоне станций истребителю, так дублера и в сторону. Рано, мол, тебе. Конечно, Ломакин — основной оператор, с него спрос, случись что. Но сколько можно дублера в черном теле держать? На тренировках-то уже миллион раз, наверное, проводил скоростные цели, а на дежурстве нельзя?

Голову под топор, что Ломакин сейчас не спит. Такого еще не было, чтобы он заснул на дежурстве. Небось изучает меня, думает, что мне до него расти и расти. Не созрел, мол, овощ пока».

Сержант пошевелился в кресле, с хрустом потянулся и встал. Навис над экраном, отчего осветилось его немного грубоватое лицо.

— Ничего? — спросил он. — Пока пойду подымлю. Если что, зови.

Когда хлопнула дверь индикаторной кабины, вновь закупорив ее наглухо, ватно надавив на уши сжавшимся воздухом, Николай облегченно вздохнул. Хоть несколько минут побудет один, сможет расслабиться. И откуда у человека такая страсть поучать? Прямо ходячая совесть и сознательность. Это же надо — десять дней, как Ломакину отпуск объявили, а он не едет. Он, видите ли, из дублера еще оператора не сделал. А дома жена и ребенок ждут…