А те обнаружили избушку, насторожились, двое остановились у еще свежего костра, присыпанного немного Лесняком, и стали озираться вокруг, передвинув автоматы из-за спины на грудь. Что-то крикнули другим и направились было в сторожку, но резкие свистки с дороги остановили их. Они выпустили несколько длинных очередей в открытую дверь и, поминутно оглядываясь, побежали назад. Возобновившийся и стихший вскоре вдали рокот моторов возвестил об уходе колонны. Лесняк по приказу ротного сходил на разведку к дороге, убедился, что фашисты не оставили засады, и только тогда раненые покинули свое укрытие.

Когда Нина вернулась, все уже были на лужайке и делали вид, что ничего в ее отсутствие не случилось. На ее встревоженный вопрос, кто стрелял из автомата, Лесняк попытался было соврать, что это баловались на дороге, но ротный не позволил.

— Немцы здесь побывали, — сказал Ярославцев жестко. — Надо двигаться к своим.

— Ага, весь лес изгадили, — подтвердил Лесняк, пытаясь смягчить сообщение командира. — Поневоле уйдешь.

— Красноармеец Лесняк, помолчите! Значит, так. С рассветом я и те, кого вы разрешите мне взять с собой, пойдем в деревню. Добудем что-нибудь, подкормимся и через неделю тронемся к фронту. Хватит байки травить. Ясно, Кузнецова? Решайте.

— С вами пойдут братья Атаевы и я.

— Вы, Кузнецова, останетесь с Мезенцевым и Лесняком. Я возьму Свиридова, — внес поправку Ярославцев. — Если что, уходите в лес. Возвратимся — найдем. Все. Готовить оружие. Продукты сегодня не экономьте. Всем поесть как следует и отдыхать.

Но уснуть никто не мог. Предстоящая встреча со своими, ожидание новостей взбудоражили бойцов. Только Мезенцев и Лесняк лежали тихо, приунывшие, и завистливо прислушивались к оживленному разговору товарищей, не вмешиваясь в него.

Утром группа ушла, вынеся на траву, еще мокрую от росы, Мезенцева, чтобы не надрывалась Нина. Девушка расцеловала каждого, даже ротный, смущенно хмуря брови, подставил ей щеку. Нина заплакала, сразу став некрасивой, так как у нее мгновенно покраснел и распух нос.

— Дура девка, — пробормотал растроганный Тулеген. — Ночь придет — мы придем. Зачем слезы?

— Ладно, гномики, скорее возвращайтесь, — улыбнулась она сквозь слезы. — Только деревенских своим видом не распугайте. И не очень там нагружайтесь. Вы у меня еще совсем слабенькие.

— Табачком разживитесь, самосадиком у какого-нибудь дедка, — грустно попросил Лесняк.

Мезенцев мрачно молчал…

Они прошли почти половину пути, часто отдыхая, когда Тулеген, замыкавший цепочку «продотряда», как окрестил его ротный, насторожился. Сначала он подумал, что это трещат ветки под ногами товарищей, и остановился, чтобы проверить себя. Тревожно прислушался — и смуглое лицо его посерело.

— Командир, — позвал он негромко, все еще надеясь, что его подвел слух, — стреляют!

Ярославцев замер, повернулся. Все затаили дыхание. Нет, Тулеген не ошибся — едва слышные хлопки винтовочных выстрелов и автоматных очередей доносились с той стороны, где осталась Нина с ранеными.

— Черт! — зло вскрикнул старший лейтенант. — Как чуял! Назад!

И они побежали, забыв о непомерной тяжести винтовок, хрипло и натужно дыша, мокрые насквозь от пота, заливающего глаза, и Тулеген удивлялся, откуда у них брались силы. Чем ближе к сторожке, тем явственнее доносилась стрельба, и, видно, это прибавляло им сил — была надежда успеть на помощь товарищам и выручить их из беды. Но они опоздали: умолкли винтовочные выстрелы, потом прекратился и автоматный стрекот. Бойцы догадывались, что может означать эта тишина, но, уповая на чудо, еще прибавили шагу.

К лазарету подбирались осторожно. Залегли, изготовили оружие, а старший лейтенант Ярославцев пополз на разведку. Долго не было условного сигнала, и Тулеген, оставшийся за старшего, собрался уже идти сам, когда раздался отрывистый крик кукушки. Бойцы вскочили на ноги и бегом двинулись к сторожке. Выскочили на лужайку — и боль обожгла их сердца.

Там, прислонившись широкой спиной к дереву и уронив на плечо поникшую голову, сидел Мезенцев. Большие руки его крепко сжимали винтовку с раскрытым затвором. Мощная грудь была залита темной, уже засохшей кровью.

Поодаль, лицом вниз, лежала Нина. Слабый ветерок шевелил ее белокурые волосы, а по загорелым ногам бегали, деловито вытянувшись в цепочку, муравьи. Поперек спины гимнастерка была вспорота автоматной очередью, сделанной, видимо, с близкого расстояния.

Тулеген вспомнил утреннее прощание, и у него защипало в носу. Но он удержался, сглотнул сухой ком, подкативший к горлу. За дни боев он свыкся с тем, что каждую минуту, каждый час теряет товарищей. Отчаяние, охватывавшее его, когда на глазах погибал друг, тут же переходило в злость, и тут же, в этой же атаке, он находил ей отдушину, смертью отвечая на смерть. А сейчас, когда за месяц лазаретной жизни он отвык от вида смерти, не было выхода его отчаянию. И все же Тулеген не поддался ему, сдержал слезы. И еще была надежда, что жив Лесняк. Может, Нина послала его за ними, за помощью?

Он тщательно обшарил, взглядом все окрест, но нет, Лесняка нигде не было видно. Тулеген вопросительно посмотрел на старшего лейтенанта Ярославцева. Ротный сидел на приступке сторожки, обхватив голову руками, раскачивался всем корпусом из стороны в сторону, словно баюкая боль, ломившую зубы, и невнятно бормотал:

— Жрать ему захотелось! За жратву отдал ребят! Нина спасла, а ты не сберег! Недотепа ты, недотепа!

Он ругал себя последними словами, и рыдания, как кашель, сотрясали его тело. Солдаты стояли рядом, растерянно глядя на убитых, на плачущего Ярославцева. Они не осуждали командира за внезапную слабость: ему было труднее всех, бойцы это понимали. Они полагались на него, а он мог надеяться только на себя, принимая решения. Теперь ему казалось, что он ошибся, и ошибка эта была еще трагичнее, потому что — как он ни скрывал от всех свои настоящие чувства к Белоснежке, все это знали — командир любил Нину.

— Командир, — осторожно тронул его за плечо Тулеген. — Лесняк нет. Живой, может?

— Что? — очнулся старший лейтенант и мутно посмотрел на него. — А-а-а… — понял он наконец вопрос, отрицательно мотнул головой и вяло показал в сторону дороги.

Тулеген пошел туда, увидел Лесняка и тут понял, что случилось в их отсутствие и почему клял себя ротный. Видно, вчерашние фрицы сообщили своим о сторожке, и тыловое охранение получило приказ прочесать лес. Как же они могли не сообразить? Надо было найти другое укрытие, еще вчера унести подальше ноги с этого опасного места!

Лесняк поздно заметил гитлеровцев — они подошли с другой стороны, не от дороги. Побежал предупредить, но не успел: очередь срезала его на бегу. Но он еще был жив и полз, отталкиваясь перебитыми ногами, оставляя на траве расползающийся кровавый след. Мезенцев и Нина не смогли уйти, застигнутые врасплох, и приняли неравный бой.

— И не п-п-придет п-п-принц, и не ож-ж-живет Белоснежка, — сказал, напрягаясь лицом, Свиридов, стоявший рядом с Тулегеном.

Тот удивленно посмотрел на него — Свиридов всерьез поверил в сказку, рассказанную Ниной…

— Вот и весь сказка, — сказал Тулеген Атаев. — Схоронил мы их около сторожка и пошли опять в деревня. А ее фашист сжег. Зря ходили. Зря ребят положили. Старший лейтенант совсем грустный стал. Пошли к фронт. Кой-как дошли. Старший лейтенант совсем черный сделался. Приказал нам бежать, а сам стрелял из пулемет — мы его с Дурды и Ангар у фриц отбили. Мы не хотел бежать — мы пулеметчики, говорим, а он как закричит: «Приказ!» Ну, побежали. Свиридова стрелил фашист — неживой его принесли. Командир не побежал. Я ночью ходил, принес — тоже неживой. Схоронили обоих. А мы одни остался…

— Сначала к командиру и к Коля поедем, потом в лес — к Белоснежка и Ваня с Петя, да? — сказал он братьям. Те согласно кивнули.

— Тридцать лет. Отметить нада, — объяснил Тулеген. — Раньше нада, однако не мог. Дела много. Стыдна, конечна. Слушай, курев у тебя есть?