Я поспешно достал пачку и протянул старикам. Они закурили, жадно затягиваясь, зачем-то пряча сигареты в кулак, как на фронте или на ветру, и отрешенно смотрели в окно.

— Хороший, душевный сказка Нина сказал. Мы потом книжка нашли, мастеру показали. Он крышка сделал, — вдруг сказал один из них, кивая в сторону ниши, где лежало мраморное надгробие. — Хороший мастер, да?

— Хороший, — согласился я.

Эту сказку я услышал летом сорок первого, как и они. Мы жили с матерью в Барнауле, далеко от войны. И во всех сказках, которые я узнал тогда, были счастливые концы, как и потом, в детском кино, где «наши» всегда успевали спасти любимых героев. Нас щадили, берегли. Как щадили, наверное, когда-то этих старичков, бывших в гражданскую войну детьми и пришедших в Отечественную с чистой душой и непосредственностью, отчего была свята их ненависть к врагу и беспощадна месть за поруганную сказку, которую они оживили.

— Ваша станция, молодой человек! — объявил проводник, заглянув в купе и прервав мои размышления. — А почему здесь курят? Что за безобразие? Пожилые люди, а какой пример молодому человеку показывают, а?

Мои попутчики отчаянно смутились, пробормотали извинения и поспешили погасить сигареты. А я быстро собрался и распрощался с ними, едва успев выскочить на перрон.

Поезд тронулся, и в окне проплыли три старика с бородками гномов, обрамлявшими их грустные морщинистые лица. Они поехали дальше. Через всю страну, на запад. В сказку лета сорок первого года.

НАДЕЖДА

Рассказ

Литовцеву надо было только поднять руку и постучать в дверь. В дверь, на которой мелом выведено число «17». Потом шагнуть через порог, войти в комнату и сказать незнакомой женщине:

— Вы его не ждите, Стеша. Петра нет. Я точно знаю, что его нет…

Войти и убить надежду — нет, это выше его сил. Это слишком жестоко — отнять у женщины последнее, что еще у нее оставалось: ожидание и надежду, что Петр, быть может, жив, что он отыщется, ее муж, как уже находились сотни других без вести пропавших.

Войти и увидеть, как плачет навзрыд женщина? Нет, он и так еле заставил себя приехать в этот городок, найти улицу и дом, подняться на второй этаж, подойти к двери, за которой живет семья его погибшего друга. А на последний шаг решимости не хватало.

Черствая, жестокая война, в которой он научился, когда нужно, каменеть сердцем, чтобы победить и выжить, закончилась два года назад. Радость победы и мирные дни размягчили душу, и теперь он, фронтовик, боялся женских слез, боялся упреков, боялся сказать просто правду. Ведь он никогда не был трусом — первым поднимался в атаки, навстречу смертельному горячему свинцу, первым выходил из строя, когда требовались добровольцы на рискованное дело. Он хладнокровно лежал в окопе, по которому ездил взад-вперед фашистский танк, заживо втаптывая в землю его, русского солдата, и при этом не испытывал ничего, кроме бешеной злости — «пусть только сползет, гадина, я ему устрою». И «устроил»: выкарабкавшись из засыпанного окопа, полуоглохший, полузадохшийся от выхлопных газов, подорвал танк сзади.

А вот сейчас он боялся. Может, этот страх — следствие последней контузии, из-за которой он долго провалялся в госпитале и только через два года после войны смог прийти сюда, чтобы выполнить последнюю волю Петра? И слабость, внезапно охватившая его здесь, на лестничной площадке, вызвана только ею? Или он просто-напросто робеет перед Стешей, боится вопроса, который если не вслух прозвучит, так в ее взгляде обязательно будет: почему погиб Петр, а не ты, Сергей Литовцев?! А что он ей может сказать в свое оправдание? Тем более что и сам испытывал какое-то чувство вины за то, что случилось тогда на мосту.

Да, нашел, в чем причина. Это чувство вины и налило тяжестью руки, и потому ему так трудно было постучать в дверь. Конечно, он виноват в том, что не Петр стоит сейчас перед дверью своей квартиры! Так что самое разумное, что он может сейчас сделать, — это уйти и не морочить голову ни себе, ни людям. Стеша получила, наверное, похоронную, и ни к чему бередить ее старую рану…

Литовцев уже повернулся, чтобы уйти, но в памяти всплыли слова Петра, и он остановился. Сергей будто перенесся на мгновение в ту дождливую ночь и явственно услышал шепот друга, даже почувствовал его теплое дыхание у своего уха, как тогда: «Не забыл наш договор? Если случится что, разыщи моих… Адресок только запомни: Первомайская, тридцать один, квартира семнадцать. Спросишь Стешу. Ну, скажешь там, что и как. Мол, наказывал ей парня вырастить хорошим человеком. Ну и все такое прочее. — И засмеялся тихонько: — Парня, говорю, а сам не знаю, кого она родила. Я-то уходил, когда Стеша беременной была… — И добавил мечтательно: — А хорошо бы, если бы парня, правда? Хотя откуда тебе, зеленому, такие вещи понять! Ладно, ты, главное, адресок не забудь!»

Сергей машинально кивнул головой. Петр не давал отсрочки. Его слова торопили, не разрешали малодушничать. Но все равно он просто физически не может подойти к двери. Надо же хоть немножко успокоиться.

Он присел на выщербленные ступеньки лестницы, достал сбившийся в ком носовой платок и стал тереть вспотевшие ладони. Потом закурил, жадно затягиваясь терпким и горьким дымом папиросы. Больно уж нервным он сделался из-за этой проклятой контузии. Ну какая такая его вина в гибели Иваницкого? Что он на себя напраслину-то возводит? Нельзя искать в той ночи виновных. Так уж вышло, что кто-то из троих должен был погибнуть. Или все вместе. Петр сообразил это раньше всех. Вот как это было.

Их, Петра Иваницкого, Сергея Литовцева и Матвеича, опытного сержанта-минера, послали в тыл гитлеровцам, чтобы взорвать железнодорожный мост. Сутки пролежали они в кустарнике под моросящим осенним дождем, промокли до нитки, наблюдая за мостом, пытаясь разобраться в системе его охраны. А на следующую ночь Матвеич приказал начать операцию. Литовцев бесшумно снял часового, воткнув ему кинжал в горло, оттащил в сторону тело и, накинув на себя его плащ-палатку, стал мерно расхаживать по своему краю моста. А Петр и Матвеич потащили динамит на середину. В их распоряжении было вполне достаточно времени, чтобы успеть заложить взрывчатку. Но что-то там у них не заладилось, они долго провозились, а тут, как назло, фашистам вздумалось проверить посты. Караульные, направляющиеся к часовому, которого «сменил» Литовцев, заметили убегавших Петра и Матвеича. Фашисты сразу сообразили, в чем дело, открыли по ним отчаянную стрельбу и бросились к середине моста, чтобы оборвать провода, тянущиеся к заложенной взрывчатке. И тогда Петр вдруг повернул назад, крикнув сержанту и Литовцеву, чтобы они уходили и подрывали мост.

Спорить и раздумывать было некогда. Матвеич и Литовцев рванулись к кустам, на ходу разматывая провода, слыша за спиной яростную перестрелку. Торопясь, присоединили к батареям оголенные концы и ждали, все прислушиваясь к схватке на середине моста, надеясь, что Петру удастся уйти. Но там прогремели два гранатных взрыва — это Иваницкий использовал последний боезапас, — и все стихло. Больше ждать было нельзя, и Литовцев крутнул рукоятку. Огромный мост вздыбился над рекой, с оглушительным грохотом разламываясь пополам и медленно оседая в воду. С воем примчались невесть откуда взявшиеся дрезины, битком набитые гитлеровцами. Те начали прочесывать кустарник, и Сергей с Матвеичем с трудом ушли от погони…

Да, Иваницкий спас их обоих, пожертвовав собой. Но Петр ли, Матвеич или он — кто-то должен был остаться на мосту, чтобы задержать фашистов. Петр был к ним ближе…

А потом обязательно надо было соединить те провода и взорвать мост. Не он, так Матвеич повернул бы ту рукоятку, хотя на мосту остался Петр. Что поделаешь? Был приказ, и его следовало выполнить. Была война, и на ней погибают. Такое дело, Стеша.

Литовцев поднялся, притоптал окурок и решительно постучал в дверь.