Бывавшие в его доме (Савельев не удостаивался этой чести, потому что Глушков никого не приглашал специально в свою крохотную квартирку) видели скрипку. Но ни они, ни соседи майора не слышали его игры. Зачем он тогда хранит инструмент, непонятно. Может, память какая-то?

Офицеры дивизиона строили свои догадки и насчет того, почему их начштаба в тридцать пять лет все еще не женат. Кто-то видел над его письменным столом портрет, с которым пытались связать и замкнутость майора, и то, что он так долго оставался бобылем. Портрет этот был явно переснят и увеличен с любительской фотографии. Из простенькой рамки смотрело миловидное девичье лицо. У девушки были темные слегка вьющиеся волосы до плеч. Ветер, видимо, отбросил локоны назад, за спину, и от этого создавалось впечатление, что девушка бежит, рвется вам навстречу. Сощуренные глаза ее излучали счастье, а в уголках полных губ и в ямочках округлых щек замерла торжествующая улыбка. Быть может, этой девушке, почему-то не ставшей его женой, хранил верность Илья Владимирович?

Савельев этого не знал. А расспрашивать Глушкова, основываясь на одних слухах, он никогда бы не решился. Тем более что все эти странности не мешали майору быть уважаемым в дивизионе человеком. Он имел спокойный характер, никогда не повышал голоса. Кажущаяся медлительность Глушкова никого не вводила в заблуждение — все знали и его острый ум, и способность принимать молниеносные решения. Подполковник Савельев твердо мог на него положиться — в дивизионе была четко налажена учеба, а на стрельбах штаб готовил все данные обстоятельно и своевременно. И еще неизвестно, произошла ли бы зимняя осечка, если бы Глушков не уехал перед тем на сессию.

«Оставил бы своим преемником Глушкова, сейчас душа была бы на месте, — думал Савельев. — Это не Антоненко. Ну, да что теперь жалеть — все равно не исправишь! Послушался на свою голову Трошина: мол, не уйдет от Глушкова дивизион. Пусть, мол, спокойно заканчивает академию, а то с перевооружением части да с новыми обязанностями завалит учебу. Глушков потянул бы. А так еще обидится, что обошли его. И кто его знает, не скажется ли это на отношениях с новым командиром дивизиона?..»

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Если день на юге целыми часами борется с ночью, постепенно отвоевывая свое право на существование, то ночь, напротив, особенно не церемонится с ним. Даст ему каких-нибудь минут двадцать — тридцать побарахтаться в сумерках, а потом вдруг непроглядная тьма обрушивается на землю, заполняя все ее уголки.

Полковник Кушнарев уже четыре года служил в Средней Азии, да так и не привык к этой странной и непонятной смене дня и ночи. Зато пользовался ею весьма искусно. И сейчас расчет его оказался верным: обе колонны прибыли в район сосредоточения неприметно для «противника», надежно укрывшись черным саваном внезапно обрушившейся ночи. Они пришли почти одновременно, хотя мотострелкам досталась длинная дорога. Правда, их машинам что асфальт, что пески — одинаково. Кушнарев больше беспокоился за приданный ему гаубичный дивизион — выдержат ли переход их тягачи? И хотя командир полка был уверен в Савельеве не меньше, чем в себе, все же настраивался на любую неожиданность. Когда же артиллеристы доложили, что прибыли на место, он успокоился и с завистью подумал, что у Савельева не автотехник, а чистое золото, и что его надо переманить, как только Алфей Афанасьевич сдаст дивизион. К Песне он приглядывался давненько, но не мог пока ничего предпринять по этическим соображениям: не грабить же средь бела дня старого фронтового товарища!

Мысль о прапорщике Песне мелькнула и отложилась где-то в памяти. Кушнарева больше сейчас интересовало, как сложатся завтрашние «бои». На карте, расстеленной на большом складном столе в углу штабной палатки, пока был обозначен лишь передний край «противника». Но туда еще следовало добраться, минуя все заслоны, затем надо было разведать его огневые средства, их расположение. Все это еще темный лес, который прояснится немного к завтрашнему вечеру, и лучше до поры не ломать себе голову над этим. На сегодня же главное — как можно тщательнее окопаться, замаскировать район сосредоточения так, чтобы на рассвете ни наземная, ни воздушная разведка «южных» не смогла его обнаружить. Своим командирам батальонов он уже отдал необходимые распоряжения, а вот с Савельевым надо потолковать.

— Соединитесь с «Аметистом», — сказал он дежурному телеграфисту, — вызовите первого на КП.

«Аметист» был позывной дивизиона, а «первый» — подполковника Савельева, фронтового крестника Кушнарева. В войну они служили тоже в одной дивизии. Лейтенант Савельев командовал тогда огневым взводом в батарее, а сержант Кушнарев был лихим разведчиком пехоты. Познакомились они в одном из боев, когда батарея держала оборону против прорвавшихся к огневым позициям гитлеровских танков. Фашисты хотели смять артиллеристов, сбросить их в воду танками, но те прямой наводкой крушили бронированные чудовища, пока от всей батареи не осталась одна гаубица и при ней лейтенант Савельев. На подмогу пришел Кушнарев, заночевавший на батарее при возвращении из поиска. Сержант стал рядом с лейтенантом к орудию. Вот и стучали они по «пантерам», пока какая-то из них все же не изловчилась и не шарахнула прямо в орудие. Кушнареву повезло — он за новым снарядом отбежал, а Савельеву досталось здорово. Вытащил его сержант с огневой позиции чуть ли не из-под самых гусениц танка.

До ночи прятались в каком-то овражке под самым берегом, потом перебрались вплавь к своим. Там Кушнарев сдал раненого с рук на руки санитарам, и пути их разошлись.

И вот — бывает же так! — встретились почти через три десятка лет. Конечно, едва узнали друг друга — в том бою присматриваться некогда было, да и годы свой отпечаток наложили. Кушнарев лишился кудрявого соломенного чуба, приобретя взамен крепкую и желтую, как дыня, лысину. И Савельев, разумеется, был не тот крепыш, резкий и ожесточенный, каким впервые увидел его Кушнарев.

— А, явились, гвардейцы! — с наигранной бодростью встретил полковник артиллеристов, когда они вошли в палатку. Цепкий взгляд бывшего разведчика сразу отметил, что Савельев не в духе да и вид у него какой-то размякший. Лицо белое, как алебастр, и темные мешки под глазами. Неприятно пораженный видом друга, Кушнарев старался не показать своих чувств. Надо же, разница в возрасте всего пять лет, а вон как сдал старина. И только за последние месяцы. Зачем ему комдив разрешил ехать на учения?

— Значит, добрались благополучно? Вот и ладно, — продолжал он тем же неестественно бодрым тоном. — Ну-ка, познакомь меня, Алфей, с новым командиром. Антоненко? Василий Тихонович? Очень приятно! Как наш «пляж», понравился? Большой, правда? Зато каков песочек! А что это вы нарядились как-то не по сезону? Не успели переодеться? Ну-ну, попотеете на славу, тут почище Сандуновских бань. Да, послушайте, кстати вспомнилось: идейка одна у меня есть. Пока у вас в дивизионе пертурбации идут, сманю-ка я вашего прапорщика Песню. Как вы на это смотрите? Человек он въедливый, тяжелый, вам с ним будет трудно. Отдайте, а?

— Я еще не принял командование. Да и Юрьев день давно отменен, — сухо, явно задетый снисходительным тоном командира полка, ответил Антоненко. Похожий на мальчишку рядом с громадным полковником, он пытался держаться с достоинством, но скрыть недовольство тем, что к нему опять пристали с этим прапорщиком, он не сумел.

— Посовестись, Андрей, — понял состояние майора и поддержал его Савельев. — Нам скоро новые машины получать, и без Песни — зарез.

— Погоди, Алфей, не с тобой разговор, твое дело тут сторона. И вы, майор, не хорохорьтесь, а то так мы с вами и до вещего Олега доберемся, — с усмешкой напирал Кушнарев. — Я ведь честно и благородно пока предлагаю. Все равно ведь уведу у вас Песню. Характер у него не мед, и парня, чувствую, не оцените по достоинству, а мне автотехник во как нужен!

— Будет, Андрей, — устало прервал его Савельев, поняв, что Кушнарев просто подтрунивает над майором. — Давай о деле. Что там намечается?