Но постичь всей глубины спора Климов не был способен. Ему казалось, что разговор все еще идет об инциденте с Поздняковым и Песней, а командиры давно уже перешагнули границы этой темы и отстаивали свои методы воспитания.
Трудно было Климову разобраться и в своих чувствах: восхищение батей смешалось с жалостью, преклонение перед прапорщиком — с осуждением. Он думал, что начали рушиться его кумиры, не понимая, что просто серьезнее и глубже становились его суждения о людях. Поставленный обстоятельствами в роль стороннего наблюдателя, он увидел Савельева и Песню под другим углом зрения и заметил не только их силу, но и их слабости.
— Климов, дайте отбой в батареи, — приказал подполковник Савельев, когда машина, обойдя колонну, заняла свое место. — Потренировались — и будет.
— Есть! — Климов не решился еще раз вызвать неудовольствие нового командира, но с языка само сорвалось: — Это мы мигом!
Майор Антоненко, занятый своими мыслями, никак не отреагировал на эту вольность. Украдкой глянув на его худощавое лицо, Климов впервые заметил на нем вертикальную морщинку, залегшую на переносице и сблизившую тонкие дуги бровей. Сейчас майор был похож на старательного ученика, решающего в уме какую-то трудную задачу. Властность, постоянная ироническая усмешка сошли с его лица, оно стало мягче, добрее, и с этого момента у Климова появилась симпатия к новому командиру…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Да, майору Антоненко было над чем задуматься. Сам того не зная, подполковник Савельев дал ему нить для разгадки давнишнего разговора, который сейчас вдруг вспомнился майору.
Это случилось на итоговой проверке, когда он командовал батареей. От результатов ее зависело, отпустит ли командир полка старшего лейтенанта в академию. Батарея сдала все предметы, кроме строевой подготовки, и Антоненко уже твердо знал, что его рапорт будет подписан. Ведь батарея слыла лучшим строевым подразделением в полку. Про нее даже побасенку сочинили: «Когда в казармах стекла позвякивают — идет батарея Антоненко плохо. Когда сотрясаются — удовлетворительно. А вот когда вылетают из окон — где-то близко к хорошей оценке». И старший лейтенант не сомневался, что его подчиненные покажут проверяющему отличное знание строевого устава и исполнение приемов.
Так все и произошло. Шаг солдат был безупречен. Уставные положения они чеканили без запинки. Но, заполняя ведомость, майор из штаба полка немного помедлил, хотя и без раздумий было ясно, какую оценку ставить батарее. Наконец он вывел «отлично», но комбату сказал:
— С большой натяжкой, учтите. Устав ваши люди знают слабовато.
— То есть как это? — оторопел Антоненко. Очень уж неожиданным показался ему вывод проверяющего. — Вы же слышали их ответы, товарищ майор…
— Слышал. Вызубрили статьи хорошо. Но ведь ни бельмеса они не понимают, ваши подчиненные, что заучили. Спросите их, например, почему названия флангов при повороте не меняются? Ручаюсь, ни один не ответит. Нелюбопытные у вас солдаты. Нерассуждающие какие-то. Плохо это.
Антоненко не согласился тогда с проверяющим, счел придиркой его замечание. Чего тут рассуждать? Самая простая и легкая должность — солдатская. Выполняй, что тебе говорят, и никаких тебе забот. Покормят в срок, оденут, обуют. На огневой позиции место для орудия укажут, направление стрельбы дадут. Отрой окоп, ниши, погребки, замаскируй все тщательно. Дальше — заряди, номер заряда будет в команде. Наведи, данные для наводки тоже получишь. Выполняй все, что прикажут, быстро, правильно — и вся наука. Будешь послушен воле командира — будет в подразделении порядок, железная дисциплина.
Командиру, конечно, намного труднее. Все увидь, предусмотри, на все распоряжения отдай, проконтролируй выполнение. Попробуй-ка везде успеть!
Когда он был комбатом — чуть ли не до отбоя пропадал в батарее. Зато она была всем на загляденье — и стрельбы всегда на «отлично» выполняла, и по всем предметам боевой и политической подготовки артиллеристы имели высшие баллы. Чем же плоха его метода?
Правда, не раз ему приходилось слышать о себе слово «уставник», но Антоненко принимал его с гордостью. Да, уставник! А что в том плохого, что он чтил армейские законы и требовал того же от подчиненных? И строго наказывал провинившихся. Другим в назидание.
Он всегда веровал в правильность своих методов воспитания. И вот уже второй раз, теперь от подполковника Савельева, слышит, что они неверны. Почему? Почему он не должен в самом зародыше пресекать недовольство, одергивать тех, кто мешает ему? Если он будет разбираться в психологии каждого проступка: от избытка ли жизнерадостности солдат удлиняет доклад, как этот связист Климов, или от недостаточной культуры употребляет крепкие словечки, как этот прапорщик, — ему некогда будет обучать людей тому, что потребуется от них на войне.
Контрдоводы, которые Антоненко теперь приводил в уме, казались ему самому малоубедительными. Савельев пробудил в нем сомнения, которые разрушали его систему взглядов. Понимать устав? Есть тут резон, конечно. Понимая смысл того, что ему приходится делать, понимая железную логику уставных требований, солдат лучше, осмысленнее станет их выполнять. Но когда этим заниматься, если в твоем распоряжении всего два года?
Вот он, главный довод против рассуждений Савельева. В теории-то все верно. А на практике? У самого подполковника каковы «плоды просвещения»? Если судить даже по одному прапорщику Песне, то нет пока плодов. Значит, все это красивые фразы. И нечего ломать над этим голову!
Последнее, майор Антоненко сказал себе решительно, однако прежней уверенности он уже не чувствовал. Была досада на Савельева, и, чтобы отделаться от нее, чтобы утвердиться в своей правоте, майор искал новые, более убедительные доводы.
Весь остаток пути подполковник Савельев тоже вел про себя спор с майором. Ему казалось, что Антоненко ничего не понял и не хочет понимать. От этой мысли у Савельева опять защемило сердце. Какой к черту будет покой на пенсии, если уже сейчас его беспокойство гложет! Дома он и вовсе измается. Нет, не надо было ему дожидаться Антоненко! Не знал бы, что он из себя представляет, считал бы, что все в его дивизионе в порядке, и душа бы не болела. А теперь каково будет?
Оба командира так увлеклись своим мысленным спором, что не заметили, как пролетели полтора часа пути. Давно стемнело, стало прохладно. Колонна двигалась теперь, подсвечивая дорогу через узкие щелки светомаскирующих устройств, надетых на фары машин. Так она добралась до предгорий и, повинуясь жезлу неизвестно откуда появившегося регулировщика, осторожно въехала в длинный овраг.
— Приехали, — облегченно вздохнул подполковник Савельев и вышел из машины.
Здесь их встретил начальник штаба дивизиона майор Глушков, который выезжал вместе с командиром мотострелкового полка на рекогносцировку местности.
— Знакомьтесь, Илья Владимирович, — сказал ему Савельев, представляя нового командира дивизиона. — Майор Антоненко Василий Тихонович.
— Гвардии майор Глушков.
Антоненко поймал в темноте сухую, крепкую руку Глушкова:
— Очень рад.
— Взаимно, — отозвался глуховатым голосом невидимый начштаба. — С приездом. Только что же мы тут знакомимся? Пойдемте в палатку, мы уже связь наладили. Надо в полк доложить о прибытии, а то командир беспокоился.
Он включил карманный фонарик и повел Савельева и Антоненко на командный пункт дивизиона. Тяжело ступая за начштаба, Савельев подумал, что напрасно отсоветовал командиру дивизии назначить Глушкова на свое место. Глушков вполне мог справиться с обязанностями командира дивизиона. Его воспитанник. Со странностями, правда, парень, угрюмый какой-то: не то женоненавистник, не то убежденный холостяк — не поймешь. Хотя вряд ли его можно назвать нелюдимом. Глушков никого не чуждался. Просто душу ни перед кем особенно не распахивал. Он относился к типу людей, с которыми предпочитают вести только деловые разговоры. Возможно, потому, что он был вечно занят — служебные обязанности и заочная учеба в академии отнимали все его время.