МАТЬ
В Болгарии есть памятник матери поэта Димчо Дебелянова. На каменной завалинке сидит, подперев «щеку, старушка, окаменевшая от горя. Он был самым застенчивым парнем в селе. И оказался самым бесстрашным на войне. Был самым незаметным, стал самым славным. Это — мамо:
— Если ты человек, сотвори себе имя,
и, быть может, оно
станет символом племени,
молодым и угрюмым,
как вечная ива,
что склонилась
над холодом быстрого времени.
Путь — всегда далеко,
труд — всегда нелегко.
В жадный рот я толкаю
набухшее вымя,
я в тебя погружаю свое молоко,
будь большим, наконец,
сотвори себе имя.
Только как, я не знаю,
советов не дам.
Твое имя не здесь —
где-то там,
где-то там.
Когда смерть захохочет и плюнет
в глаза,
когда друг упадет на траву,
как слеза,
когда все пути повернут —
назад,
о, тогда я сумею тебе подсказать:
«Будь нескромен, сынок,
ты огромен, сынок.
Встань под взглядами дул,
пусть увижу —
ты СМОГ!»
И тогда, ой, легко будет мне сказать,
указать на тебя,
на себя указать:
«Этот скромный юнак,
он и вправду — казак,
эта старая женщина— -
его мать».
Так запомни, сынок,
где б ты ни был,— везде
будь
заметен
в БЕДЕ.
А когда над долиной -
свинец не свистит,
когда время ползет
и твой век
не летит,
люди пляшут, не плача,
смеются без слез.
Когда девы не прячут
поспешно волос,
когда робкие парни
гордятся собой,
будь тогда незаметен
застенчив, сын мой.
ПОСЛЕДНИЕ МЫСЛИ МАХАМБЕТА, УМИРАЮЩЕГО НА БЕРЕГУ УРАЛА ОТ РАНЫ
Мне удивительно: когда я весел,
что ни потребуется — все дают,
когда захочется унылых песен,
мне их с великой радостью поют.
Бываю рад, и все —
бывают рады,
я убегу, и все
за мной в кусты.
Когда в жару я вижу дно Урала,
мне кажется, что все моря пусты.
И потому, когда кочевье выманит
все мое племя,—
я один пашу,
когда никто не смеет слова вымолвить,
мне рот завяжут —
я стихи пишу.
Эх, если бы сказали мне:
«Великий,
прости людей, уже пора — простить,
мир будет счастлив
от твоей улыбки!»
Тогда бы я старался не грустить.
Сказали бы смущенные мужчины:
«Моря полны водой, пока Урал
не высохнет.
Пока ты жив, мы — живы…»
Тогда бы я, клянусь,
не умирал.
К0ЧЕВНИК
Я отправился в дальний путь,
я запомнил такой закон:
если хочешь,— веселым будь,
только прежде стань стариком.
Хорошо под луной старику
и под солнцем ему хорошо —
похохочет в глаза врагу
и согнет он его в дугу,
и сотрет он его в порошок.
(В каждом дома ждет меня чай,
одеяло и теплый хлеб,
и объятие невзначай,
если муж глуховат и слеп.
Каждый рад мне руку пожать
и спросить о здоровье коня,
мне бы так людей уважать,
как они уважают меня).
Глазки бегают, словно ртуть,
надоело — с таким лицом:
если хочешь,— унылым будь,
только прежде стань подлецом.
И качается, долгий путь.
(И шатает меня закон:
— Если вспомнил кого-нибудь,
запечалился вдруг о ком,—
бей в свой правый висок
кулаком,
бей в свой белый висок
кулаком.
Бей великим ножом
в свою грудь.
Упади,
умереть не забудь).
ГАДАЛКА
Зайди в мой дом,
со мною подыши.
Открой себя, как открываешь двери,
сними одежды пыльные с души,
доверясь так, чтобы тебе доверить.
Если плясун, зачем стоять?
Спляши!
Пусть рухнет балка
над моей гадальней.
Если поэт —
прочти мне для души
дастан Саади о дороге дальней.
Ты возбуди во сне угасший дух,
зачем огонь моих огромных окон?!
Где жив один,
найдется жизнь для двух,
не обойди тот дом, где одиноко.
КУЧЕВЫЕ ОБЛАКА
Жаворонок:
«Мама, слышит только ястреб
песенку мою».
Есть у меня особые слова,
они сидят, нахохлившись, как совы,
в душа моей,
в крови моей бессонной,
и просится еще одна сова.
Я раздарил бы их,
но кто возьмет?
Всегда желанны соловьи горластые,
еще один бесшумный, темный год
летит в меня…
Теперь скажу о ласточке.
Ей провода под током — нипочем,
летит она над красным кирпичом,
над крышами Казанского вокзала,
спешит догнать, сказать,
что не сказала.
И унеслась, пронзая строй ладов,
и крылья, как раскинутые руки.
На проводах сидят ее подруги.
Как много над вокзалом проводов.
И будет мне дорога далека,
и каждый полустанок,
как — Казанский…
Развалины моих воздушных замков
напоминают эти облака.