В. ЖИВУЛЬСКОЙ, ПОЛЬСКОЙ ПИСАТЕЛЬНИЦЕ,
БЫВШЕЙ УЗНИЦЕ ОСВЕНЦИМА
Я сижу в полосатом сквере на полосатой
скамейке.
Я провожаю осеннее белое солнце.
Шорох страниц у меня на коленях,
Лень.
Розы багровые, желтые, черные разы несут.
Розы дарят сегодня гостям и любимым,
розы, как язвы на женских костлявых спинах.
Девочка ест мороженое. Зуд.
Девочка в школьном переднике.
У нее на губах сливки,
как белая пена у рта эпилептика.
Липкая…
В 42-ом мальчик бараньего мяса хотел,
прошу, приплюсуйте и это к счету.
В 43-ем он черного хлеба хотел,
прошу, не забудьте и это — к счету.
В 44-ом он красной свеклы захотел,
а в 45-ом,
когда старики становились ребятами,
на вокзале стоял, ожидая родичей,
целую роту…
Он совсем одичал, он потел,
он кричал до икоты.
Мальчик мало что понимал.
Он не знал, что отняли не только
мужчин у него.
Как письмо запоздалое, тощая книга
лежит на коленях…
Пусть унижают солдат, но не трогайте
женщин! …
Кому посвящать слова?
Этим? Сбритым наголо тифом?
Измазанным желчью, словно губной помадой?
Этим? Которым отказано
в мясе, в хлебе, в свекле
и в письмах маме?
В плаче, в грусти, в тепле отказано,
не отказано только в пекле,
в бегстве, в петле-
и в глотке газа?
Этим женщинам нет снисхождения!..
Жалостью,
тощим телом воняли!
Это может быть наваждением.—
женщину у поэта отняли!..
Хочется быть раздетым и не стесняться,
хочется быть одетым и не бояться,
хочется жить, как дети,
чтобы смеяться,
хочется так, как эта, в школьном переднике,
в сливки морозные сладко губами
вгрызаться,
морщиться,
но не от холода ассоциаций.
«Я выпросил в отряде две недели…»
Я выпросил в отряде две недели.
Я на верблюда сел — и был таков.
Тянуть шубат и ничего
не делать,
записывать былины стариков!..
Качался, пел о дальних городах,
я воду пил пиалой граммов
в триста
за долг — в пустынях
время коротать,
за бедуинов из Геофизтреста.
Искал в песках аул —
нашел геолога,
четыре дня он шел и жаждал встречи,
не чувствуя ни жара и
ни голода,
лежал в песке и убеждал,
что — в речке.
Я был не человеком —
миражом.
Он подмигнул, и выдул пиалу,
и вдруг затрясся, засучил
ногами,
пил носом, и губами, и лицом,
глазами, всхлипывал,
пил хорошо,
как надо пить,
как надо жить —
зубами!
Потом вскочил, не пересилив
радость,
и стал бросаться на меня с ножом.
Потом он сел.
Потом он пил и ел.
Потом он пел задумчиво
и хрипло.
Потом он пил и снова пить
хотел,
пытался влезть в бурдюк
и жить, как рыба.
Я хохотал от счастья,
хлопотал,
купил его за нож, поил и люто
тащил в седло свое,
а он роптал,
пытался меня сталкивать
с верблюда.
Отвез его в аул.
Неделю пил шубат.
Менял свои ковбойки на легенды.
Учил вставать на лапы
злых собак.
И вспоминал уехавшего Генку,
…И все прошло.
Вот только есть одно —
ай, бог пустынь,
доверь мне снова радость:
в песках, где воют на луну
бараны,
В Москве, в горах, в ауле —
все равно —
спасти кого-нибудь.
Доверь мне радость.
ТРАВА
Встречаемся мы часто за Тоболом,
в лесу, в траве осенней
И лежим,
и не шумим,
я так же чист с тобою,
как наш Тобол, впадающий в Ишим[19].
С деревьев красные сползают ливни,
трава в багровой
лиственной крови,
ты навсегда запомни —
как счастливо
глядел на нас кузнечик
из травы.
В моем лесу ничто не враждовало,
скользили блики света по траве,
и по руке твоей, как по тропе,
шла муравьиха,
и ушла,
пропала.
Все птицы пели что-то без названья,
за всеми кленами молчал Тобол.
Что было бы, не будь его?
Не знаю.
Что было бы, не будь меня с тобой?
Всех, на тебя похожих,—-
не обижу,
деревья белые беречь я буду,
и каждый раз,
когда тебя увижу,
я самым добрым человеком буду.
Что было бы, не будь вот этих г паз,
залитых светом, болью и обидою…
Ты каждый раз люби меня,
любимая,
так, словно видимся
в последний раз.
АПРЕЛЬ
(из поэмы «От января до апреля»)
Она молчит.
Не буду ей мешать.
Включаю верхний свет,
мне мало нижнего.
За стеклами стоят на стеллажах
портреты,
вырезанные из книжек.
Печальный Пушкин, мрачный Маяковский.
Злой Лермонтов, усмешливый Есенин
глядит из рамки,
словно из окошка —
пейзаж осенний.
Невесело. Молчит незавершенность.
Неудовлетворения туман.
Признания.
Обрывки завещаний.
Фантастика —
неполные тома.
Пустые полки рядом, как пустоты
на картах,
на картинах мастеров.
И пустоту я называл простором.
Сейчас — старо.
Эскизы Модильяни,
Пикассо.
Квадрат картона с видами Рязани.
Святая дева с девичьей косой,
с налитой грудью,
с тяжкими глазами.
Как жаль, что не дописано бедро!
Под стеклами обрывки
и наброски.
Вот
дьявола не дописал Петров —
копыта — есть,
есть — хвост.
А где же рожки?
А вот стена
широкая, как плац.
На всем пространстве
только два эскиза.
Какой-то доморощенный Саркисов
хохочущей
изобразил
Каплан.
Как в бельмах глаз
ее зрачки
орали!
Я никогда таких не видел лиц.
Косая прядь
рубцом —
в лицо!
А рядом —
эскиз Андреева «Смеющийся Ильич».
…Там,
за плечами,
хмурая Казань.
Ильич в кругу сибирских инородцев.
Они пришли к Владимиру
суровые.
Не жаловаться Ленину,
сказать
о том, что плохо.
Опершись на лыжи,
стоят они. Задумчиво глядят.
Неслыханную речь его услышать
о счастье человеческом хотят.
Он знал, он видел, оставляя нас,
что мир курчавится, картавит
и смуглеет.
Мир был
совсем иным
в последний час,
в последний час
короткой жизни Ленина.
Приходится порой простые мысли
доказывать всерьез,
как теоремы.
Для всех, кого не обошло презренье,
он ждал апреля.
Мы идем к апрелю.
Сходились в русской Волге русла рек,
несли на водах солнца свет багровый.
Сын этой Волги —
этот человек,
Сын, сотворенный
Семиречьем крови.
Пройдут года. Сойдутся племена —
щека к щеке, уже нельзя плотнее,
как в имени ЕГО —
все имена,
мак тысячи набросков,
в полотне.
Каплан хохочет на стене.
Он рядом
смеется. Пусть безумные запомнят
Апрели наши.
Словом нашей Радости
пустые полки за стеклом заполним.
вернуться
19
Пусть простят меня географы, но география планеты так быстро меняется, что, возможно, завтра Тобол действительно станет впадать в Ишим (авт. 1976).