1967-1969
ТРИ ПОКЛОНА
Я вычитал в одном угрюмом доме,
где и сейчас живут мои знакомые,
слова готической старинной саги
на серой стали аламанской сабли.
Горбатое зазубренное лезвие
в крутой резне истерлось,
буквы слиплись,
но кровь не смыла смысла рифмы
«лебен —
либен».
Поэты древние,
не забывайте нас,
я ухожу по городам и саклям
за доброй рифмой
на избитой сабле,
на хрупких горлах
потемневших ваз.
Уже рифмуют «ливень —
Кара-кум»,
пусть это непонятно дураку!
Уже созвучья «белое» и «черное»
встречаются на дальнем берегу.
Луна моя, не гасни,
освети,
я разберу,
прочту, чужие знаки,
поэму неба —
черную бумагу,
копирку
в строчках Млечного Пути.
Восход или Закат над человеком?
Мой век разбит на сутки и часы.
Но помню —
миг бывает равен веку,
когда взойдет созвездие Весы.
И в этот миг —
удар, удача, визги!
До дна опустошенная обойма.
Мгновенная,
слепая слава воина
доступней мне
бессмертья летописца.
Восходы алые иль вечера?
Грань благородства
или благородия?
Смешеньем красок Завтра и Вчера
мы рождены,
пределы — наша родина.
Есть мысли, не доступные
для мозга,
и рань такая, что граничит
с поздно,
есть в каждом звуке
тишина, как праздник,
как свет бесцветный,
сплавленный из красок,
И это что-то, не смеясь,
не плача,
не объясняя и не торжествуя,
живет в природе, ничего
не знача,
я счастлив —
значит, Это
существует.
Все больше нас выходит
из раствора
обидой взбаламученных племен,
идем землей,
проходим сквозь заборы
величественных родовых имен.
Весы торчали в этом небе
разно,
светящим колоколом
и столбом,
они — знамения беды
и праздника,
Весы опять восходят над тобой.
Земля,
такою я тебя увидел,
Земля, неощутимая на вес,
меня никто пока что не обидел,
несчастлив?
Да, пока не надоест.
Рождается еще один высокий
Миг
В мире нашем, ждущем перемен,
Ты чувствуешь —
от запада к востоку
мир человечий привстает с колен!
Ты чувствуешь,
вновь шевельнулся разум,
залило книги краскою стыда?
Не говори, что мы идем туда,
где сбудутся проклятья черноглазых.
«Традиция ислама запрещала…»
Традиция ислама запрещала
описывать в стихах тело женщины
выше щиколотки и ниже ключицы.
Однажды этот запрет был снят,
и поэт Исламкул сказал следующее:
Аллах запрещал нам словами касаться
запретов.
Ланиты, перси описаны сонмом
поэтов.
Хотело перо приподнять, как чадру,
твой подол.
Описывать бедра твои
я испытывал долг.
Довольно — джейранов
и черных миндальных зрачков,
и косы-арканы,
и луны,
и сладостный лал!
Я нищему строки о муках своих прочитал,
и нищий заплакал, и обнял,
и денежку дал.
И вот — наконец!
Ликуйте, поэты!
Настали блаженства века.
Жена, раздевайся!
Смотрите,
свобода — нага!
«Ужели дозволено ныне писать обо всем!»—
спросил христианин,
ответ был приятен, как сон.
Вперед,
мое сердце!
Отныне все будет иначе.
Народ мой несчастный узнает,
как пахнут удачи.
Теряю я разум последний
от радости страшной,
теперь я предамся в стихах
необузданной страсти!
Кумирни обрушились.
Славьтесь,
благие порывы!
Мы идолов страха с размаху бросали с обрыва.
«Свобода!» — кричал я в сердцах,
допуская загибы.
На радости шапку сорвал
и на крышу закинул!
…И вот уже годы прошли.
Я забыл о стихах,
все лезу за шапкой своей.
Не достану никак.
НЕ ЖДИ
1
Бродят в сумраках косые,
тощие дожди,
по лесам проходят злые, тонкие дожди.
По Нью-Йорку кадиллаком
проплывает дождь,
за окном залитым лает на прохожих дог.
И сияют, как отели,
горные дожди,
И бушуют, как отеллы, черные дожди.
2
Слушай сказку Аль-Темира
о делах вражды:
Закурили трубку мира
у костра вожди.
А костер дышал в тумане
пламенем пустынь,
и сидели атаманы,
плача, как кусты.
И по лицам их стекали
белые дожди,
говорили не стихами,
говорили так:
«Кто в пустыню эту бросит
шлепанье подошв?
Кто согласен?»
Слово просит
океанский дождь.
Он в песок вонзает бивни,
словно якоря,
и обильней летних ливней
слезы дикаря.
Бьется серебристой рыбкой
в неводе дождя
белозубая улыбка
моего вождя!
Если хочешь — будь счастливой,
буду страшно рад.
Хочешь? Хочешь! Мое слово
может вызвать град.