— Полагаю, это и правда раздражает.

 — Давным-давно кто-то сказал мне, что бессмысленно говорить, что я его люблю, что я должен показывать ему. Мне потребовалось время, чтобы это уяснить.

 — Не понимаю.

 — Ну, "люблю"  — это просто слово. Оно не содержит много контекста, пока это не покажешь. Если ты его держишь, обнимаешь, целуешь, держишь за руку  — это любовь. Всё на физическом уровне. Это то, что он может ассоциировать со словом "любовь". Любовь означает улыбку и поцелуй, и объятие, и всю прочую ерунду. Любовь означает, что кто-то купает тебя или покупает тебе рожок мороженого. Глухие дети очень чувствительны физически, всегда прикасаются к тебе, держатся за тебя, всегда связываются с тобой, и поэтому Ной проверяет меня каждый раз, когда видит. Он не будет счастлив, пока не сможет по-настоящему прикоснуться ко мне, не просто посмотреть или сказать "привет", а на самом деле подойти и дотронуться, будто убеждая себя, что я по-прежнему на месте. Твоё тело карта, и они могут читать эту карту. Может, они и не способны понять, что означает слово "разочарование", но понимают его, когда видят твоё лицо. Так как они тебя не слышат, то должны полагаться на зрение, чтобы понять, о чём ты говоришь.

 — Мистер Уоррен, не самый нежный на свете человек,  — отозвалась она.

 — Из того, чему я стал свидетелем, могу сказать, что его жена тоже.

С печалью, но она признала, что это правда.

 — Связываться с глухим не для слабонервных,  — сказал я.  — Они смотрят на тебя. Они видят тебя.

 — Могу себе представить.

 — С другой стороны, они живут в своём собственном мире, и не то чтобы вы не приглашены, вы просто не живёте с ними в этом мире тишины. Поэтому всегда есть дистанция, мост, который вы не можете перейти, места, до которых вы не сможете добраться.

 — Вроде того, как быть геем,  — отметила она, бросая на меня взгляд и предлагая улыбку, чтобы показать, что не хотела проявить неуважение.

 — Типа того, — согласился я. — Полагаю, мы оба живём в своих собственных мирах, куда не могут попасть посторонние. Я никогда об этом не задумывался.

 — Ты для меня такой же странный, как и он,  — сказала она, уже глядя на меня, её взгляд был открыт и вдруг очистился от страха. — Ты не знаешь, как сильно я пыталась понять тебя, Вилли. В конечном итоге, я не понимаю. Меня всегда учили...

Она оборвала свою речь и улыбнулась.

 — Полагаю, нет необходимости говорить тебе об этом,  — добавила она.

Нет, не было.

 — Я выросла в Джексоне,  — сказала она, складывая руки на коленях.  — В шестидесятых. Во время движения за гражданские права. Я видела всё это. Беспорядки, протесты. Всю эту суматоху в университете Миссисипи, когда поступил Джеймс Мередит*. Убийства. Но знаешь, что я помню?

*Джеймс Говард Мередит (англ. James Howard Meredith, 25 июня 1933) — один из лидеров американского движения за гражданские права чернокожих. Первый студент-афроамериканец в Миссисипском университете

Я приподнял брови.

 — Я помню Вулворт в Джексоне, потому что там работал мой отец. Я помню, что увидела фотографию в журнале, на которой была одна из тех забастовок на буфетной стойке. И я узнала ту буфетную стойку, потому что часто сидела там, пока ждала, когда папочка закончит с работой и отвезёт меня домой. И в то время было всё для белых, конечно же. Но на этой фотографии они пытались интегрировать стойку, и позади стояла кучка белых, вываливая еду черным на головы, смеясь, издеваясь над ними, а полиция стояла снаружи и ничего не делала  — и я помню, как смотрела на ту фотографию весь вечер напролёт. Это шокировало. Это открыло мне глаза на мир, в котором я жила. Это показало мне, каков мир. Конечно, все говорили об этом, о забастовках, об убийствах  — обо всём, и я слушала это и никогда не понимала, пока не увидела фотографию. Те чернокожие местные никому не вредили, просто сидели и позволяли людям вываливать еду на их головы. От этого меня тошнило. Это было так глупо. И с ними на той стойке сидели белые местные, пытаясь помочь им, и тоже получали на себя отходы, потому что были, как мы их называли, расовыми предателями.

Она замолкла на мгновение, потирая ладони.

 — Я росла баптисткой,  — сказала она.  — После того, как всё утихло, у меня случился кризис веры. Я спрашивала себя, как моя церковь могла поступить так неправильно. Со всем этим. Чернокожие. Рабство. Раса. Мы считали себя лучшими, думали, что Бог хотел для нас рабов, что чернокожие заслуживали быть рабами. Как мы могли так ошибаться, Вилли?

Она выглядела так, словно в действительности хотела получить ответ.

У меня ответа не было.

 — Я говорю тебе всё это для того, чтобы объяснить, что когда я смотрю на тебя, я думаю о той фотографии, Вилли, и у меня в сердце возникают те же чувства, то же замешательство и сомнение. Я знаю, что говорит мне моя религия. Я знаю, что говорит общество о таких, как ты. Но ты никак не похож на то, о чём мне рассказывали. Моя дочь сбежала от своих обязательств. Ты остался. Мы предложили тебе способ уйти. Ты отказался. Спустя десять лет, ты здесь, и здесь мой внук, и ты ждёшь у тюрьмы, когда освободят мою дочь. Мою дочь! Предполагалось, что это ты преступник или психически неуравновешенный, или нездоровый, но ты выполнил свой долг, ты вырастил этого трудного ребёнка, а я не сделала ни черта, чтобы помочь, потому что боялась того, что скажет мой муж, или что скажет моя церковь, или что подумают люди. Я просто подумала про себя, как всё это нелепо. Как глупо. Я была не лучше своей дочери, когда ушла от ответственности за свою собственную плоть и кровь из-за того, что так сказала моя церковь. Не уверена, что сильно доверяю церкви в вопросе о том, как правильно поступать с гомосексуальными людьми.

 — Вместо чернокожих теперь геи,  — подчеркнул я.

 — Я действительно ничего о тебе не знаю, Вилли. Я помню тебя длинноволосым мальчишкой, который приходил играть с Кайлой, когда вы оба были маленькими. Я знала твоих родителей. А затем наступило лето, когда ты вернулся из университета Миссисипи, и вы с Кайлой начали снова проводить время вместе. Она всегда была к тебе очень мила и всегда говорила, что ты сладкий мальчик, идеальный джентльмен. Я считала, что ты сможешь вытащить её из той своры, с которой она бегала, но, конечно же, этого не произошло. Её отец заставил её родить ребёнка, думая, что это её притормозит, но она такая же своевольная, как и он. Он был ошеломлён, когда она ушла от тебя и ребёнка. Он чувствовал свою ответственность. Он не мог поверить, что его дочь сделала бы такое.

Она замолчала, улыбнувшись мне.

 — Думаю, я пытаюсь сказать, что на самом деле тебя не знаю, Вилли, но хотела бы узнать. Вместо того, чтобы слушать мнение моего мужа по поводу тебя, я подумала, что приду и разберусь сама. Как считаешь, уже слишком поздно для чего-то подобного?

 — Никогда не поздно,  — сказал я, удивлённый её болезненной откровенностью.  — И я говорил серьёзно. Я бы хотел, чтобы вы были частью жизни Ноя.

Какое-то время мы наблюдали за Ноем в тишине.

 — Он выглядит таким хрупким,  — тихо проговорила она.

 — Он сильнее, чем кажется.

 — Но он такой маленький.

 — Он еще может вытянуться,  — произнес я.

Мы посмотрели на Ноя ещё раз. Он читал комикс, его глаза сканировали страницы, разглядывая слова, но полагаясь на картинки, чтобы уловить суть истории.

 — Давайте я его позову?  — предложил я.

 — Я не знаю, что сказать ему.

 — Я переведу. Просто поздоровайтесь. Это не так уж трудно.

Она снова приложила руку к горлу, принимая решение.

Не дожидаясь ответа, я встал и пошел за Ноем.

Я разговариваю с миссис У—о—р—р—е—н. Она твоя бабушка. Хочешь пойти поздороваться?

Он бросил комикс, который рассматривал, и вскочил на ноги, на его лице сияла огромная улыбка, идеально демонстрирующая его плохие зубы.

Взяв за руку, я повел сына к ней.

 — Здравствуйте! — взвизгнул Ной.