Семнадцать лет, вращаясь, небосвод

Следит, как я безумствую напрасно.

Но вот гляжу в себя — и сердцу ясно,

Что в пламени уже заметен лед.

Сменить привычку — говорит народ —

Трудней, чем шерсть! И пусть я сердцем гасну,

Привязанность в нем крепнет ежечасно,

И мрачной тенью плоть меня гнетет.

Когда же, видя, как бегут года,

Измученный, я разорву кольцо

Огня и муки — вырвусь ли из ада?

Придет ли день, желанный мне всегда,

И нежным станет строгое лицо,

И дивный взор ответит мне как надо.

Внезапную ту бледность, что за миг

Цветущие ланиты в снег одела,

Я уловил, и грудь похолодела,

И встречная покрыла бледность лик.

Иных любовь не требует улик.

Так жителям блаженного предела

Не нужно слов. Мир слеп; но без раздела

Я в духе с ней — и в мысль ее проник.

Вид ангела в очарованье томном —

Знак женственный любовного огня —

Напомню ли сравнением нескромным?

Молчанием сказала, взор склоня

(Иль то мечта?), — намеком сердца темным:

«Мой верный друг покинет ли меня?»

Амур, судьба, ум, что презрел сурово

Все пред собой и смотрит в жизнь былую,

Столь тяжки мне, что зависть зачастую

Шлю всем, достигшим берега другого.

Амур мне сердце жжет; судьба готова

Предать его, — что мысль мою тупую

До слез гневит; вот так, живя, воюю,

Мученьям обречен опять и снова.

Мечта возврата нежных дней поблекла,

Худое к худшему прийти грозится;

А путь, мной проходимый, — в половине.

Надежд (увы мне!) не алмазы — стекла

Роняет, вижу, слабая десница,

И нить мечтаний рвется посредине.

Нет к милости путей. Глуха преграда.

И я унес отчаянье с собою

Прочь с глаз, где скрыта странною судьбою

Моей любви и верности награда.

Питаю сердце вздохами, и радо

Оно слезам, катящимся рекою.

И в этом облегчение такое,

Как будто ничего ему не надо.

И все же я прикован всем вниманьем

К лицу, что создал ни Зевксис, ни Фидий,

Но мастер с высочайшим дарованьем.

Где в Скифии, в которой из Нумидий

Укроюсь, коль, не сыт моим изгнаньем,

Рок отыскал меня, предав обиде!

О, если бы так сладостно и ново

Воспеть любовь, чтоб, дивных чувств полна,

Вздыхала и печалилась она

В раскаянии сердца ледяного.

Чтоб влажный взор она не так сурово

Ко мне склоняла, горестно бледна,

Поняв, какая тяжкая вина

Быть равнодушной к жалобам другого.

Чтоб ветерок, касаясь на бегу

Пунцовых роз, пылающих в снегу,

Слоновой кости обнажал сверканье,

Чтобы на всем покоился мой взгляд,

Чем краткий век мой счастлив и богат,

Чем старости мне скрашено дыханье.

Коль не любовь сей жар, какой недуг

Меня знобит? Коль он — любовь, то что же

Любовь? Добро ль?.. Но эти муки, Боже!..

Так злой огонь?.. А сладость этих мук!..

На что ропщу, коль сам вступил в сей круг?

Коль им пленен, напрасны стоны. То же,

Что в жизни смерть, — любовь. На боль похоже

Блаженство. «Страсть», «страданье» — тот же звук.

Призвал ли я иль принял поневоле

Чужую власть?.. Блуждает разум мой.

Я — утлый челн в стихийном произволе.

И кормщика над праздной нет кормой.

Чего хочу — с самим собой в расколе, —

Не знаю. В зной — дрожу; горю — зимой.

Я выставлен Амуром для обстрела,

Как солнцу — снег, как ветру — мгла тумана,

Как воск — огню. Взывая постоянно

К вам, Донна, я охрип. А вам нет дела.

Из ваших глаз внезапно излетела

Смертельная стрела, и непрестанно

От вас исходят — это вам лишь странно —

Вихрь, солнце и огонь, терзая тело.

От мыслей-стрел не спрятаться. Вы сами

Как солнце, Донна, а огонь — желанье.

Все это колет, ослепляет, глушит.

И ангельское пенье со словами

Столь сладкими, что в них одно страданье,

Как дуновенье, жизнь во мне потушит.

Мне мира нет, — и брани не подъемлю,

Восторг и страх в груди, пожар и лед.

Заоблачный стремлю в мечтах полет —

И падаю, низверженный, на землю.

Сжимая мир в объятьях, — сон объемлю.

Мне бог любви коварный плен кует:

Ни узник я, ни вольный. Жду — убьет;

Но медлит он, — и вновь надежде внемлю.

Я зряч — без глаз; без языка — кричу.

Зову конец — и вновь молю: «Пощада!»

Кляну себя — и все же дни влачу.

Мой плач — мой смех. Ни жизни мне не надо,

Ни гибели. Я мук своих — хочу…

И вот за пыл сердечный мой награда!