Когда на полигоне откопали мамонта, находка сразу повергла всех в ужас. Геолог поднял возню, угрожал, требовал… Черепанов стоял рядом и смотрел с одинаковой неприязнью и на мамонта, и на геолога. Он был грамотным человеком, знал, что науке нужны ископаемые животные; он бы этого мамонта, если бы под ним не было золота, собственноручно накрыл хрустальным колпаком, но мамонт лежал не просто посреди тундры — он лежал на дороге, ведущей в новый, просторный дом, который Черепанов, прежде чем уехать, уже присмотрел для матери и даже приценился к нему; мамонт перегораживал эту дорогу, и значит, его надо было убрать. Геолог — сопливый романтик — мог себе позволить быть, рыцарем науки, Черепанов себе этого позволить не мог. Музей, в котором выставляют доисторических животных, подождет: не последний мамонт, выкопают еще, а его мать ждать уже не могла.

Мамонта закопали; геолога — чуть не в наручниках — увезли, золото продолжали мыть. Но еще и сегодня, вспоминая отвратительное, жирное чавканье бульдозера, раздиравшего уже наполовину оттаявшую тушу, вспоминая ухмыляющуюся рожу бульдозериста, всеобщую благодарность, которую старатели выразили Черепанову, сумевшему на время отвлечь геолога, — вспоминая все это, он даже не пытается найти себе оправдание: просто, говорит он, у каждого человека есть такие воспоминания, которых лучше бы не было…

Но были и хорошие воспоминания.

Когда он привез мать в только что купленный, заново отремонтированный дом, она словно по волшебству на глазах, за несколько дней помолодела, разогнула спину, стала вместе с ним окапывать саженцы в саду, посадила несколько кустов смородины. «Я, буду жить долго, — говорила она. — Теперь я хочу жить долго».

Сестра, разведенная в третий раз, написала, что решила приехать и жить с матерью. Черепанов этого ждал: дом был кирпичный, о четырех комнатах, с большим садом и огородом, и сестра, должно быть, уже прикидывает, когда можно будет наложить на него лапу. Черепанов ответил, что приехать ей не возбраняется, но дом, принадлежащий ему лично, заранее завещан райсобесу, и после смерти матери в нем будут жить одинокие старушки либо без детей, либо с такими же оторвами, как его сестра…

В ближайшей деревне он нашел тихую, крепкую еще женщину, поселил ее вместе с матерью, оставил денег на прожитье и уехал в Сибирь, на стройку, потом выучился на токаря, поработал на заводе, потом двинулся дальше: не охота к перемене мест руководила им, а желание работать там, где людей поменьше, потому что именно там люди, знающие чего они хотят, могут добиться большего.

А Черепанов к этому времени уже знал, чего он хочет.

21

Насвистывая песенку о крокодиле Гене, Черепанов изготовлял наглядную агитацию. Он рисовал рабочего с молотком в руках, призывавшего крепить трудовую дисциплину, рисовал токарный станок, кучу стружек под ним и стоящего рядом станочника, призывающего экономить металл. Он начал рисовать большую, размером с тележное колесо, шестеренку, но ему помешали.

Ему все время мешали, потому что он расположился прямо на дороге из цеха в цех, из столовой в управление, и все, шедшие мимо, считали своим долгом с ним побеседовать. Он хотел выбрать место поукромнее, и Гусев его об этом просил, но куда денешься со щитами, равными по площади кухне в малогабаритной квартире?

— Наконец-то! — сказал, остановившись перед шестеренкой, Ужакин. — Лучше поздно, чем никогда. Это у тебя партийное поручение?

Черепанов неопределенно кивнул.

— Ты, оказывается, художник. Ты прямо Репин!

— Да я же по клеточкам, — не утерпел Черепанов. — По клеточкам и вы сможете.

— Я не смогу, — сказал Ужакин и пошел по своим делам.

«Ты, пожалуй, не сможешь», — подумал Черепанов, но тут к нему подошел Калашников.

— Сергей Алексеевич, — сказал он. — Все утрясено. К четвергу подготовь тезисы, их утвердят, потом ты напишешь обращение к рабочим, его тиснут в многотиражке, а там все пойдет заведенным порядком.

— Многотиражка — это потом, — сказал Черепанов. — Нужен эмоциональный заряд. Я выступлю по радио, постараюсь искренне, с чувством, а уж потом можно будет обобщить отклики, и тогда — тиснем. Может быть, сразу в городскую газету.

— Правильно! — согласился Калашников. — Не учитывать эмоциональный фактор нельзя… — Он вгляделся в начертанные на фанере контуры. — Слушай, а почему у тебя шестеренка какая-то странная, таких вроде не бывает.

— Конечно, не бывает. Это ж плакат, художественный образ.

— Ну, если образ… — и пошел дальше.

«Кто следующий? — подумал Черепанов. — Кому еще не терпится перекинуться парой слов с новатором производства, который на глазах всего завода занят важной общественной работой? Подходите, не стесняйтесь».

Следующим был директор завода Карпов.

— Здравствуйте, товарищ Черепанов, — сказал он. — Разве, пока я был в Москве, нашего художника уволили?

— Не уверен, Николай Афанасьевич. По крайней мере, утром я его еще видел.

— Почему же вы занимаетесь не своим делом?

Вопрос был по существу, отвечать на него надо было тоже не с бухты-барахты.

— Я не знаю, что вы имеете в виду, Николай Афанасьевич. Свою смену я отработал, а это, — он кивнул на прислоненный к стене щит с изображением токарного станка в профиль, — это я делаю в порядке общественного поручения, по личной просьбе… — он на миг запнулся, подыскивая человека, который бы не мог в ближайшее время оказаться в поле зрения директора, — по личной просьбе Дмитрия Николаевича Балакирева… Который сейчас в больнице, — зачем-то добавил он.

— Ах да, — сказал директор. — Конечно… Стоит уехать — сразу же какое-нибудь несчастье… У вас аппендицит вырезали?

— Нет еще.

— И у меня нет. Страшно боюсь операций, — и директор пошел по своим директорским делам.

«Первому, кто подойдет, мазну кистью по физиономии», — решил Черепанов, но подошел Чижиков, не досужего любопытства ради, а по делу.

— Еле вырвался, — сказал он. — Владимир Васильевич волнуется: опаздываем, говорит, со страшной силой, иди, говорит, может от тебя хоть какая польза Черепанову будет. Вот, прибежал. Будет от меня польза?

— Огромная будет польза. Видишь, я тут контуры накидал? Их надо закрасить. Справишься?

— Обижаете, Сергей Алексеевич. Я в студии рисунка и живописи занимался. Шишкина копировал.

— Прекрасно! Тогда, может, в две руки? — он протянул ему фотографию. — Такой оригинал тебя устраивает?

— Вполне. Сами фотографировали?

— Не со стороны же привлекать. И так у всех на виду.

— Это хорошо, что на виду, кому в голову стукнет? — Он достал из сумки термос. — Крепкий чай. Хотите подкрепиться?

— Потом, Валентин. Некогда.

— А я глотну, мне три смены сегодня выпало.

— Откуда же три?

— Одну я уже отстоял, сейчас — с вами, а как стемнеет — на место происшествия топать надо.

— Ах да! — рассмеялся Черепанов. — На место происшествия… Это ты верное слово нашел. Молодец! Я тебя сперва за мелкого приспешника считал, теперь вижу — полноправный соучастник…

22

Этнограф-любитель Ремизов, увлекающийся якутским фольклором, оказался человеком дела. Необходимую для экспедиции сумму он обозначил в договоре, который был незамедлительно подписан и скреплен печатью. Зина, шлепая печать, на сумму внимания не обратила, зато начальник производственного отдела удивленно сказал: «Хм, хм… Что-то уж они очень по-божески. Подозрительно даже. Могли бы заломить». — «Они торопятся», — пояснил Гусев. — «Мы тоже торопимся». — «Но ведь они не знают, что мы торопимся», — хитроумно сказал Гусев и, размахивая еще не совсем высохшим документом, заторопился к сидевшей в тенечке бригаде слесарей. Там он вручил бумагу Ремизову и осведомился, когда они смогут сдать вентиляцию. В договоре был проставлен недельный срок. Но Гусев не обольщался.

— Дорогой Виктор Николаевич, — сказал Гусев, надеясь, что короткое знакомство Ремизова с его дочкой дает ему право на некоторую вольность, — я очень прошу… Крайняя производственная необходимость… Дней за десять вы уложитесь?