— В смысле — по шее накостыляют?

— Ну, до этого, надеюсь, не дойдет.

— Интересно!.. Только я по мачтам лазить не умею.

— Углядел! — рассмеялся Гусев. — А по заборам?

— Не томите мою легко ранимую душу! Что делать надо?

— Да я еще и сам толком не знаю. Ничего, кроме идеи… Ладно, беги! Понадобишься — свистну…

Гусев вернулся на веранду, где вот-вот должен был начаться обед.

— Ты заставляешь себя ждать, — заметила Наташа. — И Ольга куда-то запропастилась.

— Прошу прощения, но я решал важный народнохозяйственный вопрос. — Он повернулся к Черепанову. — Половину этого вопроса я, кажется, уже решил.

В калитку, запыхавшись, вбежала Оля.

— Папка, я все узнала, — выпалила она, усаживаясь за стол. — Они все из одной бригады. Их пять человек, но могут взять и шестого. Только ты как следует взвесь свои возможности.

— Умница, — сказал Гусев. — Ты даже не представляешь, какая ты умница! Кажется, я решил и вторую половину вопроса. Теперь я могу спокойно есть суп…

Обед протекал, что называется, в непринужденной обстановке. Таинственная Ксения Борисовна, в которой Наташа сразу разглядела учительницу, и впрямь оказалась преподавательницей французского языка, теперь уже на пенсии. Она посматривала на всех с веселым любопытством: было в ней что-то от не успевшей состариться гимназистки, и от мудрой, добродушной совы, и от ворчливой, себе на уме, тетушки.

— Вы, Наташенька, прелесть, — говорила она, — вы, должно быть, любимица семьи, я знаю, такие всегда бывают любимицами… Вы, Владимир Васильевич, такой… неожиданный! А Оленька доставила мне большое удовольствие, потому что ей понравились старинные романсы, даже самые непритязательные. Бесхитростный напев ушедшей эпохи может оценить не каждый. Моя внучка, к сожалению, не столь восприимчива… Но она — очаровательная девочка, вернее, уже девушка. Скоро они будут с дочкой гостить у меня, и тогда мне уже не придется одалживать у Павла Петровича шляпу, используя ее как пугало. Правильно, Павел Петрович?

Все засмеялись, хотя никто ничего не понял.

— А зачем шляпа? — спросила Оля. — И кого она отпугивает?

— Это секрет, — сказала Ксения Борисовна.

— Да, — подтвердил Пряхин. — Это большой секрет, и мы его вам не раскроем. Потому что некоторые, возможно, воспользуются, а это не гуманно. Правда, Ксения Борисовна?

После обеда они пили чай.

— Вы меня извините, — сказала Оля, обращаясь к Черепанову. — я случайно заглянула в вашу комнату. Заблудилась, дом у вас большой. Что это за кость такая на столе лежит?

— Это бивень мамонта. Я его случайно нашел, когда работал на прииске. Я ведь золото мыл, представляешь? Вот какая история…

— Зачем вам понадобилось золото?

— Затем, что государство платило мне за него деньги. Ну а зачем человеку деньги, ты уже, наверное, знаешь.

— Ты об этом никогда не рассказывал, — удивилась Наташа.

— Я тебе много чего не рассказывал. Жизнь у меня была долгая, а знакомство у нас еще предсвадебное, так что стоит язык за зубами придержать.

— Сергей, — Гусев показал на часы. — Не пора ли нам заняться нашими скучными делами?..

20

«Жизнь у меня была долгая, так что стоит язык за зубами придержать», — сказал он Наташе. Сказал просто так, для общей беседы: скрывать ему было нечего. Как говорится — не был, не состоял, не участвовал. Но доля истины в этих словах все же присутствовала — кое-что он и вправду не хотел ни вспоминать, ни, тем более, рассказывать.

Черепанов учился на медные деньги, как метко когда-то выражались. Да и тех не хватало. Он рос с матерью, сестрой и братом. Отец умер, мать с утра до ночи стучала на машинке. Жили плохо. Сергей был поздним ребенком; когда пошел в школу — брат уже играл в футбол за городскую команду, сестра собралась замуж; а когда он закончил школу — брат успел спиться, его отовсюду выгоняли, а сестра развелась во второй раз и снова вышла замуж за человека, по слухам, обеспеченного.

Маленький домик, в котором прошло детство, к тому времени по самые окна врос в землю, скособочился. Мать все еще пыталась стучать на машинке, но у нее был ревматизм, пальцы опухли, заказчиков почти не было. Она быстро и как-то сразу постарела. Младшего сына очень любила и, когда провожала его в армию, рыдала на весь перрон.

Никаких особых планов на будущее Черепанов не имел. Обнимая мать, он утешал ее, что скоро вернется, будет хорошо зарабатывать, и они заживут припеваючи. Он хотел еще добавить, что брат и сестра могут катиться ко всем чертям, толку от них все равно никакого, но промолчал, потому что мать одинаково любила и пьющего футболиста, и укатившую неизвестно куда дочь…

В школе Черепанов ничем особым не выделялся, был средних способностей и сознавал это. Но не огорчался. Потому что все вокруг, в подавляющем большинстве, тоже были людьми обыкновенными, средних способностей, но мир от этого не рухнул, существовал спокойно и прочно. Кроме того, кое-какое превосходство он все-таки ощущал, а именно: как раз вот это умение не тяготиться своей обыкновенностью и принимать ее как должное.

Впрочем, справедливости ради, знал он о себе еще и то, что если ему что-то очень нужно, он может это сделать. Однажды на спор он за ночь выучил наизусть «Мцыри», хотя память у него была так себе. Потом, тоже на спор, написал рассказ и хотел даже посвятить себя литературе, но увлечение было скоротечным и, к счастью, пресеченным в самом начале…

Он служил в артиллерии. Сперва чистил пушку, потом был на подхвате, потом их стали учить метко стрелять по вражеским объектам. Нужно было делать расчеты: не очень сложные, но в объеме школьной математики, которую он знал посредственно, а теперь и совсем позабыл. Расчеты делали в классах. Однажды, взяв у Черепанова таблицу наводки, лейтенант, руководивший стрельбами, пробежал ее глазами и сказал: «Поздравляю вас, товарищи, все мы частично убиты, частично тяжело ранены, потому что наводчик Черепанов точно и безжалостно расстрелял собственный штаб, где мы с вами сейчас находимся».

Все хохотали. Черепанов насупился. «Ладно, — сказал он себе. — Я научусь расстреливать вражеские объекты».

Через месяц наводчик Черепанов был лучшим в части, а к концу службы ему объявили благодарность.

«Если надо, то я смогу», — эта уверенность крепла.

Вернувшись домой, он застал домик заколоченным, а мать, по словам соседей, неделю назад увезли в инвалидный дом. «Кто увез?» — закричал Черепанов. — «Машина увезла, кто ж еще… Братец ваш позаботился: матушка-то совсем плоха, одни с ней хлопоты».

Черепанов пошел к брату, который навеселе от выпитого и от того, что пристроил мать в казенное заведение, хотел было обнять Сергея; но тот, молча поглядев на это человеческое запустение, повернулся и поспешил в дом для престарелых. Мать заплакала, но сказала; что ей здесь хорошо, спокойно. Только бы навещали. «Ты мне шерсть принеси какую-нибудь, — попросила она. — Я тебе свитер свяжу, я теперь рукодельница».

«Скоро я тебя отсюда заберу, — сказал Черепанов. — Я принесу тебе шерсть, — ты свяжешь мне свитер, а осенью мы вернемся домой».

В армии кое-кто из товарищей собирался после службы, чтобы обзавестись деньгами, податься на путину, на лесоразработки, на какую-нибудь стройку. «Лучше всего в старательскую артель, — говорил сосед по койке. — Мой отец золото мыл, брат мыл, я тоже собираюсь. За сезон можно на два года себе веселую жизнь устроить».

Черепанов обошел город, всех друзей и знакомых, собрал на дорогу и на вступительный пай — об этом ему тоже поведал потомственный артельщик — и уехал в Якутию. «Если надо — я смогу». Он сумел устроиться в артель, попал на хороший полигон, золото пошло с первого дня. Кто с ним работал, что за люди — его не интересовало. Ему нужны были деньги — сразу и много. Он должен их получить, пока мать не успела связать свитер.

О заработках говорили откровенно, не стесняясь: все свои, не перед кем ваньку ломать. Картину портил приблудившийся геолог, Иваном, кажется, звали. В артель пришел — словно одолжение сделал. Держался особняком. Помалкивал. Но Черепанову казалось, будто своей молчаливой замкнутостью он говорил: «Все вы подонки, за целковый удавитесь, а я, хоть и работаю с вами, но не ваш». Что ему надо было? Геологи идут в артель или за деньгами, или за романтикой, хотя этой романтики у них у самих ложкой хлебай. Деньги, похоже, его не слишком занимали. Для самоутверждения?.. Черепанову некогда было разбираться, но Иван был ему неприятен, он был как постоянный вызов… Потом — вообще черт знает что закрутилось — истерика, стрельба, хватание за грудки.