— Под поезд, — сказал Липягин. — Под товарняк. Девчонка ногой в стрелке застряла… Я ее вытащил, а самого подмяло. — Он выпил еще стопку. — Так что… Не совсем зазря. Не по глупости, — он сказал это и услышал крик: «Дяденька, ну что же ты!» Голос его окреп. — Недаром я, выходит, на деревяшке ковыляю… Человек жить остался!

От волнения он покрылся испариной. Пусть знают! Пусть не смотрят на него, как на калеку с паперти… Он, Иван Липягин, совершил поступок, и пусть они все тут заткнутся!

Как ни шумно было за столом, но слова Липягина расслышали все.

— Надо же! — значительно произнес хозяин. — Это другой коленкор… Чего ж тебе, пенсию хоть положили?

— Положили, — кивнул Липягин. — Персональную. Но без работы не могу. Врачи говорят — свежий воздух нужен.

— Ну, Ванька! — Хряпин аж рот разинул. — Ну, Ванька! Я тебя сейчас качать буду!

— За такое дело ордена надо давать! — возбужденно сказал кто-то. — Чего скромничать!

Хряпин, опомнившись, быстро овладел вниманием.

— Да он откажется! Ваня знаете какой? Он же в меня пулял! Как шарахнет! — Хряпин смотрел на Липягина влюбленными глазами. — Он за мертвые кости пострадал, а за ребенка — не то что под паровоз, он танк своротит! — Хряпин обхватил Липягина и стал чмокать его мокрыми губами. — Не такой человек, чтобы выпячиваться стал! Да ни в жизнь! — Пошатываясь, он встал и предложил тост за своего лучшего друга, за людей, которые ради людей… на костер, на плаху!

— Слышал я вроде что-то, — сказал хозяин, подвигая Липягину распластанного, истекающего жиром гольца. — А может, о ком другом… Далеко дело было?

— На Слюдянке. На шестом перегоне.

— Точно! Мужик один на станции рассказывал, поезд, говорит, чуть с рельсов не сошел, и про девчонку что-то… Да я толком не слушал, ни к чему было…

Завтракали молча. После вчерашнего вид у всех был помятый.

— В голове стучит, но — ни-ни! — говорил Хряпин, лениво прихлебывая чай. — На работе не потребляю. Я и тогда, если бы от злости не приложился, разве бы накуролесил? Серега меня спонталычил… Помнишь Серегу? Сгинул! Денег, правда, огреб. Хорошо мы в тот раз взяли. — Он посмотрел на Липягина. — А вообще-то, Ваня, ты не теряйся. С этих, у которых дочка, можно прилично стребовать. Не постоят.

— Опять я тебе сейчас врежу, — сказал Липягин. — Как был жлобом, так и остался.

Но не зло сказал. Для приличия.

— Во псих! Ты колбаску жуй. Дефицит. Хозяин выставил.

— Жую… — Липягин машинально расправил пожелтевшую журнальную страницу, на которой была разложена колбаса, вгляделся… С хрупкой, но еще глянцевитой бумаги на него грозно глядел усатый, бравый, увешанный крестами и еще какими-то орденами солдат, за ним рвались снаряды, небо было затянуто дымом. «Рядовой Мукдена» — гласила подпись.

— Откуда это у тебя? — спросил Липягин.

— Красивые картинки? — Хряпин привстал и вытащил из-под матраца растрепанный журнал. — Старинный! Мы тут дом ломали, я и нашел. Полон чердак был. Запихал в мешок и принес. Интересно! Машины всякие, лошади. А купальники были — обхохочешься!.. Теперь вот на хозяйство пускаем.

— Отдай мне, — попросил Липягин. — На память. Буду картинки разглядывать, если в сторожа определят.

— Дарю! — Хряпин сложил журналы в бумажный мешок. — Помни таежную дружбу!.. А голова стучит! Голова свое требует…

На птицеферму Липягина не взяли — ни кормачом, ни сторожем. Зато, побродив по селу, он наткнулся на объявление: «Школе-интернату требуется истопник». «То, что надо! — сразу решил он. — Спокойно, тихо. Дрова трещат… Иду в истопники!»

На его хромоту сперва косились, потом перестали: работу человек исполнял, печки всегда горячие, а главное — непьющий. После того ужина у буровиков водку на дух не переносил. Вспомнит — краской заливается. Хвастун. Герой Мукдена…

Каморку ему выделили уютную, под лестницей. Сиди, читай журналы. Увлекательнейшее чтение! Забытый, давно исчезнувший мир страусовых перьев, раутов, приемов у его императорского величества…

Как-то вечером пришла воспитательница.

— Какой вы, оказывается, скрытный, Иван Алексеевич! Мы ведь ничего не знали… Очень прошу — надо перед учениками выступить на Уроке мужества. В субботу проводим. Вы уж пожалуйста! Они ждут.

Липягин выступил.

На другой день в школу позвонили из соседнего райцентра: «Можно товарища Липягина? Дело в том, что у нас вечер допризывников, мы бы хотели…»

На вечере был корреспондент районной газеты. Он сфотографировал Липягина и написал о нем заметку. Потом приехал Можаев. Правда, Липягин к тому времени уже снова лежал в больнице: культя у него воспалилась, открылся свищ, и врачи сказали, что надо еще немного отрезать, чуть повыше. Протез потом было трудно приспособить, чтобы и по ноге, и удобный. Можаев помог. Спасибо ему, доброму человеку…

Справочник Липягин все-таки достал. Он позвонил в горисполком и попросил передать строителям, что на стыковку приехать, к сожалению, не может: плохо себя чувствует. Впрочем, до осени далеко… А за внимание — спасибо, помощи ему никакой не требуется, у него все есть.

17

Расширенное заседание профкома, посвященное подготовке к первомайским праздникам, подходило к концу.

— Все решили, все обговорили, все всем ясно, — произнес председатель профкома Ужакин. — Только мне не ясно. Что у нас делается с наглядной агитацией? Лозунги старые, выцветшие. Через неделю делегация приедет, иностранные специалисты, а у нас… Краснеть придется!

— Они все равно по-нашему читать не умеют, — сказал Валя Чижиков. — Чего зря стараться?

— Отставить хаханьки! — Ужакин обернулся, чтобы разглядеть говорившего. — Это ты, Чижиков? Ты зачем здесь?

— Вызывали.

Ужакин глянул в лежавший перед ним список.

— Правильно, вызывал… У тебя что, «комсомольский прожектор?»

— Народный контроль у меня.

— Вот и занялся бы… Ты чем конкретно занимаешься?

— А всем. Почины в прошлом месяце проверял.

— Какие? — нудно уточнял Ужакин.

— Трудовые, какие же еще… Я в них не очень-то разбираюсь.

— Вот тебе раз! Как же ты их проверяешь?

Кто-то громко хихикнул, а Калашников заерзал на стуле: Чижиков — его кадр.

— Как проверяю? — простодушно повторил Чижиков. — Как все. Спрашиваю: выполнили? Говорят: выполнили и перевыполнили. Я так и записываю: выполнили и перевыполнили.

— Все слышали? — гневно спросил Ужакин и посмотрел на Калашникова. — Вот он, стиль вашей работы!

— Между прочим, я второй год в народном контроле, — сказал, ни мало не смутившись, Чижиков. — Работу пашу всегда признавали удовлетворительной. Мы знаете сколько бумаг написали? И на каждой бумаге заставляли расписаться — для отчетности. Так что… претензий не принимаю.

— Кто тебя туда такого рекомендовал? — насмешливо спросил начальник сборочного цеха.

— Товарищ Ужакин меня туда рекомендовал, он тогда еще профоргом был. Сказал: парень ты грамотный, справишься.

— Теперь он Чижику перышки повыдергает, — шепнул Гусев Черепанову. — Отыграется на нем.

Но Ужакин ничуть не смутился.

— Возможно, — сказал он. — Человека сразу не разглядишь… Чего ж ты не пришел, не посоветовался?

— Как же не приходил? Приходил. Вы мне посоветовали быть строже и принципиальней.

— Обыватель ты! — громко сказал Калашников, спасая честь группы народного контроля. — Несознательный обыватель, вот и выкомариваешь.

— Я — обыватель? — Чижиков подвинул сидевшего перед ним товарища и вышел на середину. — Это вы бросьте! Я за свое дело, к которому приставлен, не краснел и краснеть не буду! Может, забыли, как в прошлом году последнюю смену вели, когда план на волоске висел? Кто на подмогу пришел? Володя Кондратьев да я, хотя у меня вся шея чирьями вздулась. Я не для похвальбы говорю. Вот только обыватели за общее дело не корячатся! А если это… — он запнулся, вспоминая определение, наиболее подходящее к случаю, — если расстановка кадров никуда не годится, тут не с меня спрос… Я вон бугай, стенку плечом сворачиваю — меня на бумажки посадили, взрослых людей контролировать. А Парфенов — мужик положительный, во все вникнуть может, так нет, он в народной дружине ходит. Дружинник! На него замахнуться, он пополам сломается!