Было уже поздно, когда он позвонил Черепанову.

— Не дури мне голову, — сонно пробормотал Сергей. — Ты что предлагаешь — отбой? Как бы не так… Спи спокойно, Володя, твоя совесть чиста. Все будет по науке. Если, конечно, гром не грянет…

24

Гром грянул на следующий день.

С утра в отдел заглянул наголо остриженный Чижиков.

— Никак в милицию угодил? — ахнул Гусев.

— Чтоб я околел, если еще раз! Пьянству — бой! — Он провел рукой по голове. — Это я самосуд себе устроил. Для острастки!

— Ну, святой мученик! — рассмеялся Гусев. — Каяться пришел или по делу?

— Не знаю, как и сказать… Там мужик один, лицо вроде знакомое, с Балакиревым про жесть разговаривает. Громко! Вот и подумал…

— Не ко времени, — вздохнул Гусев. — Ох, не ко времени!

— Да вы не журитесь, авось пронесет. Пойду гляну еще раз, что за напасть такая…

Напасть объявилась в лице Горанина — он пришел в цех, где по заказу промкомбината только что закончили сборку автофургона.

— Отлично! — приговаривал он, обходя машину. — Прекрасно! Молодцы! Ну-ка… — Он попытался отворить дверцу. — Не открывается. Почему?

— Потому что сильней надо, — сказал Балакирев.

— Ага… Правильно! А почему так туго?

— Потому что новая, — сказал сопровождавший их Калашников. — Новое всегда с трудом поддается.

— Остроумно замечено, — сказал Горанин, пребывавший, как всегда, в прекрасном расположении духа. — Вы наблюдательный, человек, товарищ Калашников, хотя и допускаете промахи. Не далее как неделю назад вы упрекнули меня, что я разбазариваю фондируемые материалы. Упрек серьезный, я решил проверить. И что же? Вся наглядная агитация выполнена из фанеры. Плохонькая, знаете ли, фанера, но загрунтована тщательно, вот и показалось, что жесть.

— Чего уж там показалось, — не отступал Калашников. — Я все-таки металлист. Руками трогал.

— Я тоже руками! — Горанин, похоже, обиделся. — Тоже за тридцать лет научился жесть от фанеры отличать. Может, вы перепутали? Может, где в другом месте?

— Да нет же! Прямо возле управления.

— Вчера сам все тщательнейшим образом проверил. Там еще такая большая зубчатка нарисована, трубы разные… Готов присягнуть — обыкновенная фанера!

— Значит, я ненормальный, — сказал Калашников. — Значит, меня в больницу надо класть.

— Давайте съездим и проверим, — вмешался Балакирев. — Раз уж такой разговор…

— И проверим! — горячился Калашников. — Посмотрим, что за чудеса в решете… — Он вдруг осекся. — Зубчатка, говорите? Хм… Зубчатка! Символ, так сказать. Художественный образ. А еще что там было нарисовано? Рабочий с тачкой был?

— Вроде был. — Горанин непонимающе посмотрел на него. — Как же без рабочего?

— И лозунг: «Металлолом — мартенам!» Правильно? Ну артист! Никуда ехать не надо! У кого Гусев жесть достал? — Калашников обернулся к Балакиреву. — Не знаете? И никто не знает. Потому что во всем городе нет ни одного листа, я еще месяц назад интересовался… Отличная у вас жесть была, товарищ Горанин, самый подходящий материал, чтобы вентиляционные трубы тянуть… Вы уже догадались, Дмитрий Николаевич?

— А в чем дело? — растерялся Горанин: он не любил неожиданностей. — Что случилось?

— А то случилось, уважаемый Александр Ильич, что у вас из-под носа жесть сперли! Наши талантливые умельцы… — Калашников обернулся к Балакиреву. — Помните, Черепанов тут картинки всякие рисовал? Наглядную агитацию?

— Припоминаю… Это что же, думаете…

— Да тут и думать нечего! Облапошили как миленьких! Теперь у вас, Александр Ильич, действительно фанера на заборе висит, так что больше претензий со стороны народного контроля не имею.

— Вы это серьезно? — страшно удивился Горанин, считавший себя человеком оборотистым, хватким, способным все достать и уладить, но при этом совершенно не способный на столь низкое коварство. — Этого не может быть! Среди бела дня! — Он развел руками, не зная, что еще добавить. — Как хотите, это невозможно!

— У нас все возможно, — вздохнул Балакирев.

Валя Чижиков, бесстыже подслушивавший под дверью, решил, что самое время явиться с повинной: пусть прокричатся, глядишь, Гусеву меньше достанется. Он храбро отворил дверь и остановился перед Балакиревым.

— Ты чего? — удивился тот.

— Чтобы ясность внести. Раскалываюсь. Как на духу… Это я, — он кивнул в сторону Горанина, — у них жестяные щиты поснимал, а фанерные приколотил. А Черепанов…

— Прохвост ты! — перебил его Балакирев. — Ну давай, называй сообщников, может примут во внимание, когда тобой милиция заинтересуется!

— Зачем же вы так, товарищ Балакирев, — с достоинством сказал Чижиков. — Я не карманник! Для родного завода…

— Благодетель! — усмехнулся Калашников. — По ночам небось орудовал?

— Сперва по ночам. Потом догадался, что днем сподручней. Все равно никто внимания не обратит.

Такой наглости не мог стерпеть даже добрейшей души Горанин.

— Что вы себе позволяете, молодой человек! — Он притопнул ногой. — Это, знаете, уже не хулиганство. Это, если хотите, хищение!

— Мелкое хищение, — сказал Чижик. Чутье подсказало ему, что пора переходить в наступление; кое-какая школа демагогии у него была, успел поднатореть. — Смотреть было стыдно! Какой же человек такое вытерпит? Не проходите мимо — это для кого сказано? Для тех сказано, кому близки нужды производства; кто заинтересован, чтобы дефицитные материалы не ржавели под дождем, и потом неизвестно еще, кто занимается хищением, потому что хищение — это не обязательно взял да присвоил, хищение — это бесхозяйственность и наплевательское отношение к народному добру…

Гусев, не в силах далее пребывать в неизвестности, немного выждал и тоже отправился в цех. Пришел он как раз в разгар обличительной речи Чижика: тот говорил без остановки, нанизывая слова друг на друга, а окружавшие смотрели на него с некоторой оторопью: как перебить, если каждый речевой оборот проверен временем и многократным употреблением в авторитетных источниках.

— Заткнись! — остановил его Гусев. — Без тебя разберемся. Иди, гуляй! — Потом повернулся к Балакиреву. — Готов держать ответ. Хотя, честно говоря, не за что.

— И этот человек хочет, чтобы его принимали всерьез! — не упустил своего Калашников. — Постеснялся бы хоть, что ли! Позору не оберемся!

— Помолчи! — едва сдерживаясь, сказал Гусев. — Если бы ты знал, Калашников, как ты мне надоел! Никакого терпения не хватает.

— Товарищи инженеры! — вмешался Балакирев. — Не устраивайте базар! А вы, Владимир Васильевич, объясните мне, неразумному, на кой ляд вам понадобился этот цирк? Раз уж пришла такая гениальная идея, можно было по-человечески. Пришли бы к Горанину, сказали бы: так, мол, и так, мы вам заменим, дайте нам несколько листов. Ну?

— Он бы ни в жизнь не дал.

— Конечно бы не дал! — искренне возмутился Горанин. — Да вы что?

— То есть как это — не дал бы? Вспомните, вы же Гусеву золотые горы обещали, когда он вашу карусель наладил.

— Мало ли… Горы — пожалуйста! А жесть… Сами знаете, какой на нее лимит.

— Скучный вы человек, Александр Ильич, — вздохнул Гусев. — Вопреки ожиданиям.

— Я — скучный? — Горанин, и без того розовощекий, вмиг сделался пунцовым. — Это вы мне говорите?! — Голос его дрожал от обиды. — Бога вы не боитесь, Владимир Васильевич, другой бы на моем месте… — Он замолчал. Глаза его, секунду назад обиженные, стали вдруг отчаянно веселыми. — Да провались оно пропадом! Пользуйтесь на здоровье, я не в претензии. Только в следующий раз, если вздумаете у меня дымовую трубу утащить, фанерной не заменяйте — сгорит!

Он рассмеялся, довольный шуткой, и был, кажется, удивлен, что другие не смеялись. Гусев, правда, улыбнулся. Калашников скривил рот, а Балакирев, чуть помедлив, сказал:

— Да нет, Александр Ильич, вы не скучный человек. Это просто Гусеву стыдно стало… Вопрос на этом пока считаю исчерпанным. Мы еще не закончили приемку фургона. А вы, Владимир Васильевич, зайдите ко мне завтра, лучше с утра. Убедительно вас прошу…