Семь лет он ходил по обочинам. Пил. Смотрел на мир сквозь мутные стекла случайных пристанищ. «Я ушел из Москвы с третьего курса,— писал он, — не зная куда, зачем, подгоняемый страхом и водкой, с тоскливо-приятным убеждением, что жизнь сломала мне позвоночник. Я помню все вытрезвители этих лет и не слишком помню людей, встречавшихся на пути…»

Он не видел ничего, кроме бережно хранимого отчаяния. Что это? Слабость? Трусость? Безволие? И слабость, и страх, и ранимость, и, наконец, простая привычка при малейшей трудности, а то и просто так хвататься за рюмку — все смешалось и спуталось в эти годы… И вот постепенно, как щит, а лучше сказать, как скорлупа, начало складываться его отношение к людям…

А сейчас? Сейчас это еще просто инерция. Он живет, работает, смеется, играет в снежки и каждый день стряхивает с себя все, что успело налипнуть, пока он ходил по обочинам.

Маша посмотрела на часы. Одиннадцать. Пора идти в милицию. Она улыбнулась, вспомнив, какое смешное, почти детское выражение было у Геннадия вчера, когда он спал, уткнувшись носом в подушку. Она испытывала материнскую нежность к этому большому, взлохмаченному человеку с круглым мальчишеским затылком.

Начальник отделения милиции Горышев встретил Машу приветливо, усадил в кресло и попросил дежурного никого к нему не пускать. Внимательно выслушал, потом подумал немного и спросил:

— Простите, Мария Ильинична, но я как-то не понял толком, что же вас все-таки интересует?

Маша поморщилась. Действительно — что?

— Лев Васильевич, это дело не совсем обычное, правда?

— Да как вам сказать? В нашей практике подобные вещи случаются не так уж редко. Человек совершает преступление и пытается возвести вину на другого.

— Даже на того, кто его спас?

— Сколько угодно… Но почему вы думаете, что Демин напрасно обвиняет Русанова?

— Я ничего не думаю, — сказала Маша, сообразив, что отвечать надо именно так. — Но пока вина одного из них не доказана, мы обязаны считаться с обоими вариантами. Так ведь?

— Несомненно.

— Значит, Русанов может оказаться невиновен?

— Может.

— Это решит суд?

— Конечно. До суда он всего лишь обвиняемый.

— А Демин?

— Почему же Демин? Видите ли, Мария Ильинична, против Русанова улики довольно серьезные, я бы даже сказал — неопровержимые улики. А против Демина? Всего лишь голословное утверждение человека… М-м. Ну, которому выгодно так утверждать. Вы понимаете?

— Понимаю… Но давайте все-таки представим, что Русанов окажется невиновен. Суд оправдает его. Но суд состоится, и судить будут человека, который рисковал жизнью, чтобы спасти негодяя.

— Какого негодяя? — мягко перебил ее Горышев. — Ну, зачем же так, Мария Ильинична?

— Простите… Но все-таки давайте представим себе эту картину. Не появится ли у людей после этого мысль — а стоит ли вообще вмешиваться? Гибнет человек — пусть гибнет! Раздевают его, грабят — пусть грабят, потому что помоги ему — и не угодить бы самому на скамью подсудимых.

— В этом есть резон… Конечно, есть. Но — такова специфика нашей работы. И потом, если он невиновен, его же оправдают. Чего вам еще надо?

— Но перед этим его будут судить! Это же нелепо!

— Ничего нелепого в этом нет, дорогая Мария Ильинична, — сказал Горышев с доброй и усталой улыбкой. — Суд призван судить… Но я вас понимаю. Вопросы морали сейчас глубоко волнуют общественность, а значит, и вас, журналистов. Вы хотите сами посмотреть — а не напутало ли следствие? Что за улики, где они? Наломают эти милиционеры да следователи дров, просто беда с ними. Так ведь? — Он снова улыбнулся. — Мы предоставим в ваше распоряжение весь материал. Ознакомьтесь, разберитесь… Глядишь — и нам поможете.

«До чего вредный мужик, — думала Маша по дороге. — Знает ведь, что я ни бельмеса во всем этом не понимаю. Радуется! А чего радуется? Сейчас натравлю на вас Антона Сергеевича, он разберется в этих уликах… Противное слово какое — улики… Откуда вмятина? Геннадий сам ничего понять не может. И потом…»

Она даже остановилась — так внезапно пришла ей в голову эта мысль. Геннадия могут осудить. Могут. Судебные ошибки бывают, и не так уж редко. Откуда они? Из-за небрежности и равнодушия судей, предвзятости следствия или в силу стечения обстоятельств? Но все ли равно… Лучше бы он… Она не решалась даже про себя закончить эту фразу. Лучше бы он действительно сбил Демина. Все было бы просто. Понес наказание, и только.

Карева в редакции не было. Болен, лежит дома с температурой. Кто еще может помочь? Аркадий Семенович уехал в тундру.

Вот так. Сиди и думай. Единственный советчик — письменный стол. Она оделась и пошла к Антону Сергеевичу домой. Что особенного, надо же проведать человека. Не забыть бы только спросить о здоровье.

Карев сказал:

— Действительно, странная история. Насколько я разбираюсь в людях, Русанов так поступить не мог. — Он слабо улыбнулся. — С его гонором и наглостью он скорее бы чужую вину на себя взял… Но этих соображений, я думаю, недостаточно?

— Недостаточно, — кивнула Маша.

— Так-так… А что делать?

— Не знаю…

— Помнится, Мария Ильинична, я поручал вам заняться Русановым? Задание не выполнено. А? Так вот, продолжайте заниматься.

— Антон Сергеевич! Вы знаете, что такое юзовый след? Что такое деформация продольная и поперечная, и как установить какие-то там точки касания? Я не знаю…

— А вам и не надо, Машенька, — корректный Антон Сергеевич никогда не позволял себе так называть ее. — Вот что, Машенька, я вам сейчас дам один очень старый и неоригинальный совет. Хотите? Поезжайте на базу, к ребятам. Они все-таки шоферы. А я… Я потом скажу речь.

— Что вы скажете? — не поняла Маша.

— Речь скажу! — Он посмотрел на нее из-под очков. — Не верите? Думаете, Карев не умеет говорить речи? Еще какие умеет! Не хуже, чем Плевако.

23

Что такое тундра, знают все. В тундре водятся олени, комары и карликовые березки, стоят яранги. Над ярангами летают вертолеты, радостная детвора машет им руками. Тундра обязательно ровная и гладкая. На то она и тундра.

Тайга обязательно непроходимая. В тайге бурелом, лесные пожары, медведи и деревья толщиной с водонапорную башню.

За неделю Геннадий узнал, что тайга — это всего лишь сопки, поросшие редким кедрачом, а тундра — те же сопки, поросшие еще более редким кедрачом. По крайней мере, таков был колымский вариант тайги и тундры.

Яранги ему понравились. Но не очень. Ему больше понравилась бревенчатая гостиница, в которой они пили чай в последний вечер перед возвращением. Их было трое — он, Шлендер и молодой врач Николай Петрович Быков, которого они везли из тундры в цивилизованные места.

Аркадий Семенович сказал:

— Знаете, друзья, кому я всю жизнь завидовал? Ни за что не угадаете. Вот ты, Гена, думаешь кому?

— Представления не имею.

— Нет, ну а все-таки?

— Наверное, Генри Форду. У него на яхте киль из золота и гальюн корейской черешней отделан.

— М-да… А вы, Николай Петрович?

— Трудно сказать. Я завидовал разным людям. Мечникову. Пири. Потом Кибальчичу. Его судьба меня потрясла, но, откровенно говоря, я бы себе другой судьбы не хотел.

— Благородно…

«Зараза, — подумал Геннадий, косясь на доктора Быкова. — Как дрова пилить, так тебя нет, руки бережешь, а судьбу выбирать — ты первый благодетель человечества».

— Ну а вы, Аркадий Семенович? Вы же начали.

— Я завидую д’Артаньяну.

Быков усмехнулся:

— Веселый народ, эти мушкетеры.

— Мушкетеры не то, голубчик. Не то. Они гулены, повесы, рыцари красивых дам и бархатных камзолов, отчаянные храбрецы — и только. Я говорю о д’Артаньяне. Вспомните — человек прошел через всю жизнь с единственным плащом и шпагой. Менялись кардиналы, короли, уходили друзья и старели возлюбленные, а он по-прежнему шел по пыльным дорогам Франции, пил в трактирах вино, спал сегодня в хлеве, завтра во дворце, он по-прежнему был молод. И счастлив. Понимаете? Он был в пути. Его друзья знали, куда им надо, они приходили и оставались. Их цель была слишком близка. А у него… Черт его знает, какая там цель… И все-таки — удивительный человек! Ухитрялся быть щедрым без гроша в кармане, служил сегодня одному, завтра другому — и всю жизнь оставался честным. Он даже грустить умел с улыбкой, даже страдал и то весело, потому что все это преходяще. Главное — он живет хорошо.