Только теперь увидел Егор сидящую в экипаже позади Ерзикова молодую женщину в белом платье, с пышными буфами на плечах и широкополой соломенной шляпе. Это совершала утреннюю прогулку на лошадях жена полкового командира. Она так перепугалась, что не могла вымолвить ни единого слова. Обеими руками прижимая к себе дочку, белокурую, лет шести девочку, командирша расширенными от пережитого ужаса глазами молча смотрела на Егора, а белое как мел лицо ее медленно наливалось краской.

Ерзиков спрыгнул с козел, перебирая руками за вожжи, подобрался к голове коренного и снизу вверх взглянул на Егора.

— Спасибо, годок[34]… Выручил ты меня… отвел от беды… — Ерзиков говорил отрывисто, с придыханием. С разгоряченного, кирпичнокрасного лица Феофана так обильно струился пот, что смокли усы его и широкая, во всю грудь пламенно-рыжая борода.

— С чего это они? — полюбопытствовал Егор.

— С жиру бесятся, холера их забери! — Ерзиков вытер вспотевшее лицо рукавом гимнастерки и пояснил: — Только подъехал к ольховому колку, откуда ни возьмись собачонка, как гавкнет — да прямо под ноги кореннику. Напугала, проклятая, они подхватили и понесли во весь дух. А тут ишо, как назло, у коренника удила лопнули, вот как оно и получилось. Да ишо, слава богу, ты пригодился, спас от беды.

Егор помог Ерзикову успокоить лошадей. Запасной узды не оказалось, он посоветовал Феофану взнуздать коренного ременным треногом и уже тронул поводом своего Гнедка, как услышал голос командирши:

— Казак, прошу вас ко мне!

Егор подъехал ближе. Оправившаяся от испуга, порозовевшая женщина, приветливо улыбаясь, протянула ему руку ладонью вниз. Егор, смутившись, легонько пожал ее, дивясь про себя, какая это маленькая, белая ручка, с тоненькими на ней голубыми жилками.

— Вы наш спаситель, — сказала командирша, — Благодарю вас за благородный, рыцарский поступок.

Еще более смутившись, Егор густо покраснел, ответил с запинкой:

— Не стоит… ваше высокобродие.

— Ну, зачем это титулование! Зовите меня просто Евгения Александровна или, еще проще, барыня. Как ваша фамилия?

— Ушаков, барыня.

— А скажите, Ушаков, не разнесут нас больше лошади?

— Никак нет, не разнесут, да и я с вами же поеду до станицы.

— Пожалуйста, очень прошу вас.

В тот же день командир полка вызвал Егора к себе на квартиру. День клонился к вечеру, жара спала, когда Егор подъехал к большому дому, где квартировал командир. В улице, напротив дома, ребятишки играли в бабки, поодаль на завалинке в холодке сидели старики, судачили. Привязав коня к забору, Егор через широкую ограду прошел на крыльцо, крытое тесом, где командир с женой сидели за дубовым столом, пили вечерний чай. Грузный, с усами мышиного цвета и такими же, стриженными под ежик волосами, полковник сидел без мундира, в нательной сорочке, с расстегнутым воротом. Бронзовое от загара лицо полковника лоснилось от пота, и он, тяжело пыхтя, поминутно вытирал его красным клетчатым платком. По сравнению с ним молодая, стройная, тонкая в талии командирша скорее походила на дочь, чем на жену пожилого командира.

Не доходя до командира на четыре шага, Егор встал во фронт, правую руку приложил к козырьку фуражки.

— Честь имею явиться, ваше высокобродие!

Маленькие, в сетке мелких морщинок, серые глаза полковника сощурились в приветливой улыбке.

— Здравствуй, Ушаков!

— Здравия желаю, ваше высокобродие!

Егор не удивился, что полковник назвал его по фамилии, знал, что у него цепкая память на лица, что он помнит по фамилиям чуть ли не всех казаков полка. Кроме того, в прошлом году на полковых маневрах Егор в течение месяца был у него в числе ординарцев.

— Так это, значит, ты подоспел на помощь Евгении Александровне?

— Так точно, я, ваше высокобродие!

— Опусти руку. Молодец, Ушаков! Хвалю!

— Рад стараться, ваше высокобродие.

Откинувшись всем корпусом назад, полковник дотянулся рукой до висевшего на гвоздике мундира, вытянул из внутреннего кармана новенькую, хрустящую в руке трехрублевку.

— Вот тебе, братец, на водку за геройский поступок.

— Покорно благодарю, ваше высокобродие!

— Бери, бери, братец, не стесняйся.

И тут в разговор вступила командирша.

Скажите, Ушаков, вы давно служите?

— Четвертый год, ваше высокобродие!

— Соскучился небось по дому, там семья, невеста ждет так ведь?

Так точно, очень даже соскучился, потому как мамаша дома, то же самое невеста, сынок у нас по четвертому году.

Егор спохватился, что сболтнул лишнее, чем очень рассмешил командира, но уже было поздно. Полковник откинулся на спинку стула, и грузное тело его так и колыхалось от хохота.

— Ха-ха-ха, а ты, брат, парень-то не промах… невесту-то, ха-ха, с сынком… оставил?..

В отличии от мужа, командирша не смеялась, а, выждав, когда хохот мужа пошел на убыль, обратилась к нему с просьбой:

— Миша, устрой ему отпуск! Он такой славный малый, ну что тебе стоит? Сделай это ради меня.

— В отпуск, говоришь? Хм… — Полковник вытер платком выступившие от хохота слезы. — Ну ладно, Ушаков, уж раз за тебя Евгения Александровна ходатайствует, быть по сему. Доложи командиру сотни, что я разрешил тебе месячный отпуск.

Сердце у Егора усиленно заколотилось от радости.

— Покорнейше благодарю, ваше высокобродие! Разрешите идти?

— Валяй! Обрадуй свою невесту, ха-ха-ха!

Забыв от радости поблагодарить командиршу, Егор лихо крутнулся «налево кругом», сбежал с крыльца и побежал по ограде, не слыша, как вдогонку ему раскатами гремел командирский хохот. Отвязав гнедого, он сначала разогнал его в галоп и лишь тогда, к удовольствию глазевших на него стариков, птицей взлетел в седло, гикнул, дал скакуну ходу.

По простоте душевной Егор думал, что он в тот же вечер отправится в путь к родной станице, но получилось не так. Пока писаря оформляли соответствующий документ, прошел весь следующий день, лишь сегодня смог он выехать из лагеря. Все это до мельчайших подробностей промелькнуло в памяти Егора, когда подъезжал он к Усть-Каменской станице, где намеревался переждать полуденную жару. А она уже началась, гнедой обливался потом, фыркал, головой, хвостом и ногами отбиваясь от одолевающих его слепней и крупных зеленоголовых паутов[35]. Егор хлестал по ним березовой веткой, отгонял их, спасая коня от укусов.

Никогда еще так рано не начинала сенокос Платоновна, и никогда так весело и споро не трудилась она, как в этом году. И было отчего радоваться Платоновне, ведь впервые за всю свою вдовью жизнь работала она на своем покосе вместе с сыном. И любо было смотреть ей, как широкоплечий, статный Егор, плавно взмахивая литовкой, стремительно гонит прокос, все дальше и дальше уходит от матери. Под мокрой от пота белой рубахой его жерновами ходят лопатки. Как и на всякой работе, на косьбе Платоновна не уступала любому косарю, но тут она убедилась, что с Егором ей не тягаться.

«Молоде-ец!.. — счастливо улыбаясь, думала Платоновна, остановившись на минутку, чтобы наточить литовку. — Вылитый отец-покойник. Эх, будь бы живой Матвей Михайлыч, как бы он радовался теперь вместе со мной!..»

При этом воспоминании помрачнела Платоновна, но это длилось недолго. Стоило ей взглянуть на удальца сына — и снова весело на душе, словно легкое облачко под ветром, развеялась грусть.

Целую неделю работал Егор с матерью. Душою рвался в Антоновку, к Насте, но ехать туда теперь — а значит, не помочь матери на покосе — было для него невозможным. Поэтому, скрепя сердце, еще сильнее налегал он на работу, чтобы скорее закончить сенокос.

За неделю с сенокосом управились. Сена накосили больше, чем его требовалось в маленьком хозяйстве Платоновны. На седьмой день вечером, вернувшись с сенокоса, Егор решил переговорить с матерью относительно поездки в Антоновку. На дворе густели сумерки. Платоновна в сенях при свете керосиновой коптилки процеживала молоко. Егор сидел на пороге, смотрел в открытую дверь сеней на багровую полоску зари. Наконец он решился, заговорил: