— Тихо, товарищи! — вопит он, размахивая графином. — Хватит спорить! В горле пересохло, выпьем лучше.

— Выпьем, а завтра разберемся, что к чему.

— Разберемся, подставляй стакан.

Пьяный разгул все больше и больше захлестывал поселок: гуляли казаки, молодежь, пожилые люди и бабы. Из домов веселье выплескивалось на улицу, стоном стонала Какталга. К вечеру уже трудно было встретить трезвого человека. И странное дело, среди пьяных бодрее всех держались старики, из тех, что еще утром приходили к Устину Астафьеву. О чем они там толковали, неизвестно, но теперь они по одному переходили из одной компании в другую, выпивали помаленьку, нашептывали казакам:

— Куда вас черт несет, одумайтесь.

— Мадьяр-то вон перебили, сказывают, и вам то же будет. И семьи ваши пострадают ни за что. Разъезжайтесь по домам, пока не поздно.

И эти нашептывания возымели свое действие: казаки поначалу спорили и со стариками, и между собой, дело доходило до драки, но чем дальше, тем больше ширился раскол, к ночи то тут, то там слышались разговоры; а и в самом деле, не лучше ли возвернуться по домам? Что нам, больше других надо, чего вперед других-то выскакивать.

— Домой, братцы, домой!

— Весна подходит!

— К севу надо готовиться, а не к войне!

А в это время в штабе, в обеих комнатах купеческого дома, шла напряженная работа. Верхотуров распорядился, и помогавшие ему фронтовики протопили печи, натаскали от соседей столов, скамеек, раздобыли чернил, а трое из них еще с вечера махнули на прииск Аркия. Вернулись утром и к великой радости Федорова приволокли с прииска пишущую машинку и большой рулон желтой оберточной бумаги.

— Спасибо, товарищи, молодцы! — от души радовался Федоров, бережно, как малого ребенка, принимая машинку из рук приземистого бородатого казака в широченных шароварах с лампасами. — Где же вы раздобыли эдакую благодать?

— На прииске, — пояснил бородач. — Управляющий-то из немцев, Шварц по фамилии, сбежал и дела свои бросил. Забрались мы к нему в контору и посреди другого-протчего увидели эту штуковину, — думаем, пригодится в штабе, а заодно и бумаги прихватили.

— И бумага пригодится, спасибо, товарищи. А машинка вот так нужна, — Федоров провел пальцами по горлу, оглянулся на своих соратников. — Только найдется ли кто работать на ней, товарищи, кто сможет?

— Я могу, — отозвался сидящий за столом бывший инженер Долинин. — Приходилось когда-то стучать на такой.

Приняв от Федорова машинку, он установил ее у себя на столе, заложив бумаги, отстукал строчку.

— Исправна, — Долинин, улыбаясь, полюбовался стройным рядом печатных букв, глянул на бородатого казака: — А копирки привезли?

— Какие гопырки?

— Бумага копировальная, черная така, тонкая.

— Нет. И в голову не пришло. А видел я эти листки черные, будь они неладны, видел. А без них уж нельзя?

— Без копирки один лист напечатаешь, а с нею четыре, а то и пять.

— Смотри-ка! Что же делать-то теперь? Обратно ехать на прииск?

— Чего, чего такое? — спросил Верхотуров и, узнав, в чем дело, ощерил в улыбке желтые от курева зубы: — Переводной бумагой нуждаетесь? Хэ-э, да я наделаю вам ее хоть сто пудов. Урюпин, найди-ка мне уголь осиновый.

Сбросив с себя полушубок и подсучив рукава гимнастерки, Верхотуров принялся за дело: зачернив три листка бумаги углем, он смазал их слегка ружейным маслом, растер тряпочкой и передал Долинину:

— Пробуй, мы эдак-то в прошлом году в штабе полка делали.

Долинин заложил три листа, отстукал строчку, вторую и, проверив, просиял лицом:

— Получается, спасибо, товарищ Верхотуров.

— На здоровье, шпарь.

Все снова занялись каждый своим делом: там составляют эскадронные повзводные списки, там вычерчивают маршруты, пишут приказы, воззвания, как пулемет стрекочет машинка. А на раскаленной дотла плите кипит ведерный котел чаю, рядом с ним громадная чугунка щей, вкусно пахнет вареным мясом и луком.

Обедали уже вечером, перед закатом солнца. К этому времени все тот же неутомимый Верхотуров принес в штаб две булки хлеба, деревянную поварешку, чашку соли и даже ложки для тех, кто не имел своей за голенищем сапога. Когда все уселись за стол и принялись за щи, Верхотуров присел на корточки около печки, свернул самокрутку.

— Дела идут неплохо, — заговорил он, — реквизию провели, казачков наших снабдили и конями, и седлами, все честь честью. Только пьяных много сегодня. И чего оно такое люди с ума посходили?

— А ты куда же смотрел? — взъелся на него Федоров.

— А что я с ними сделаю? Ведь не один, не два, а все. По правде сказать, беды-то никакой нету, всегда в таких случаях гулянки бывали.

— Рассуждаешь, как прежний атаман.

— Я правду говорю.

— Нет, не правду. Надо не потакать дурацким обычаям, а бороться с ними.

— Э-э, ты тоже чудишь, Абрам Яковлич, — заговорил Аксенов, отодвигая от себя глиняную миску и вытирая губы ладонью. — Думаешь, легкое это дело — искоренить то, что прививалось веками?

— Борьбу-то надо с этим вести.

— Надо, но не сразу же, пусть повеселятся. Нагуляются — воевать лучше будут.

Аксенова поддержали и другие члены штаба: всегда на проводах казаков гуляли и не скоро еще отвыкнут от этого.

После ужина заговорили о другом: о митинге, намеченном на утро следующего дня, и выступлении в поход. Было намечено разделиться на два отряда: первый, под командой Аксенова, пойдет на Аргунь, где должны влиться в него казаки Усть-Уровской и Аргунской станиц; второй отряд поведет сам Федоров на Урюмкан и Газимур, чтобы поднять на восстание рабочих золотых приисков, крестьян Газимур-Заводской волости и казаков Богдатской, Актагучинской, Догьинской и Красноярской станиц. Затем отряды соединятся, установят связь с Алтагачанским военно-революционным штабом и будут действовать по его указаниям.

— Ночевать-то где будете? — спросил Верхотуров.

— Да здесь, пожалуй. — Федоров глянул на Аксенова: — Как ты думаешь?

Тот утвердительно кивнул головой.

— Караул назначить?

— Да надо бы.

— Тогда я подберу человека три надежных ребят. — Верхотуров надел папаху и, уже держась за дверную скобу, добавил: — А сам-то я дома заночую, тут почти что рядом. В случае чего — пошлете за мной караульного. — И вышел, легонько прикрыв за собой дверь.

Глава XIX

Ночь. Притихла бурливая Какталга, лишь кое-где светятся обледенелые стекла окон, доносятся пьяные голоса гулеванов, которых еще не поборол хмель.

Темно и в штабе, хотя там еще совсем недавно горел огонь. Штабисты работали далее полуночи, а теперь спали кому где пришлось: Федоров пристроился на столе, положив ноги на спинку стула, а голову на сверток бумаги; рядом на скамье похрапывал Аксенов; все остальные — кто на скамье, кто на полу, подложив под бок полушубки и шинели. В задней комнате, сидя возле горячей печки, дремали караульные, с ружьями в обнимку. Бодрствовал лишь наружный часовой, он то медленно прохаживался по ограде с винтовкой под мышкой, то, положив ее на колени, усаживался на ступеньки крыльца. Чтобы разогнать дремоту, он закурил и в ту же минуту заметил идущую улицей группу людей. С вечера мимо штаба много проходило людей, но те не вызывали сомнения, это были свои, в большинстве своем пьяные повстанцы; шли они шумно, с песнями. Эти шли тихо и в столь позднее время направлялись к штабу. Часовой насторожился, почуяв недоброе. Кинув наземь недокуренную самокрутку, он встал, и, подойдя к воротам, притаился за столбом, с ружьем наизготовку. Он не заметил, что в то же время из-за угла, с другой стороны дома, появился человек в серой шинели. Неслышно ступая по притоптанному снегу, человек крадучись приближался к часовому сзади. А у того все внимание на толпе, что идет по улице, и, когда она повернула к дому, часовой, кинув винтовку на ворота, щелкнул затвором:

— Стой! Кто идет?

В ответ хрипловатый басок: «Свои».

— Что пропуск? Стрелять…