— Ага-а, — повеселел Степанов, хмель у него совсем вылетел из головы, руки приобрели живость, росла кучка золота в банке. — Карта не кобыла, перед утром повезет, — пошутил он, продолжая метать карты. — Ваше слово?

— Дайте за три монеты. Та-а-ак, себе возьмите.

— Пожалуйста. Десять, шестнадцать, король, ваших нет. Ваше слово?

Банк растет. Очередь подвигается к есаулу в малиновом бешмете. Вот уже сидящий с ним рядом молодой безусый прапорщик взглянул на свою карту, кинул на стол две монеты:

— Дайте за десять!

— Что вы делаете! — воскликнул есаул, уже в последний момент увидев у прапорщика туза червей; руки его мгновенно накрыли кучку золота в банке. — Мажу остальные, за банк!

Но Степанов уже кинул карту прапорщику:

— Поздно, есаул!

Прапорщик открыл карту, второй туз выиграл.

— Шляпа, — злобно, сквозь зубы процедил есаул и, взглянув в свою карту, увидел короля пик. Пальцы его дрогнули, он выбил ими нервную дробь, подумал и поставил… одну монету.

Весь круг обошел Степанов удачно, и, когда очередь снова дошла до есаула, в банке уже лежало около сотни монет. На этот раз к есаулу пришел туз, и не успел Степанов произнести свое неизменное «ваше слово», как он, накрыв рукой груду денег в банке, улыбаясь, глянул на банкомёта:

— Сыграем, господин подполковник.

Степанов кинул ему карту, есаул едва глянул на нее:

— Хватит, себе возьмите.

Степанов посмотрел на свою десятку червей. Волнуясь, вытянул он вторую — король. Если бы знал он, что у есаула к тузу пришел… валет. С дрожью в пальцах потянул он из колоды третью карту и вытянул… девятку.

К утру Степанов спустил все начисто. Последнюю, самую крупную сумму он поставил на туза, в надежде сорвать банк все у того же жуликоватого есаула, и проиграл.

Уронив на стол сразу ослабевшие руки, с минуту сидел Степанов молча, тупо уставившись взглядом на середину стола, где цепкие, подвижные пальцы есаула загребали в кучу выигрыши.

«Что же я наделал? — внутренне холодея, какими-то обрывками мыслей думал Степанов. — Не успел принять еще… Проклятый туз… Узнают офицеры… скандал… позор… эх, черт!»

Он рывком поднялся, отшвырнул стул и, пошатываясь, побрел к выходу.

Уже в коридоре, машинально сунув руку в карман, нащупал Степанов зубчатую рукоять браунинга, с которым никогда не расставался, — застрелиться? Он даже остановился, вынув руку из кармана, поиграл пистолетом, — нет, не пойдет, не то время! Вот разве этого прохвоста-шулера хлопнуть, влепить ему парочку горячих между глаз… С этими мыслями прошел Степанов в столовую. В окнах уже серел рассвет, танцы прекратились, гости разъезжались. В столовой официанты собирали посуду. Уставшие за ночь музыканты сидели за столами, доедали и допивали все то, что осталось от пиршества.

Степанов сел за стол, поманил пальцем официанта.

— Принеси-ка что-нибудь… покрепче и закусить.

Официант исчез и через две-три минуты появился снова, поставил перед подполковником графин с водкой, тарелку с хлебом и холодной закуской.

Выпив целый стакан водки, Степанов закусил колбасой и сразу же налил второй. Он не слыхал, как сзади к нему подошел Шумов, обернулся, когда тот дружески хлопнул его по плечу.

— Налей-ка мне, что-то пересохло в горле. — Шумов подсел рядом и, когда оба выпили, спросил: — Ну как, проигрался?

Сердито насупившись, Степанов молча махнул рукой.

— Много? — не унимался Шумов.

— Много. Да кабы свои, так черт с ними, казенных семьсот пятьдесят просадил, вот в чем загвоздка-то.

— Что же теперь?

— Не знаю… под суд, наверно… э-э, да черт с ним… выпьем давай.

— Подожди, послушай меня. Ты не отчаивайся сильно-то, дело еще можно поправить.

Грустно усмехнувшись, Степанов покачал головой:

— Легко сказать, поправить, а из каких капиталов? Отцу написать? Так это, брат, такой жмот, что у него в крещенье льду не выпросишь, а тут такую сумму! Да он скорее удавится, чем пошлет столько денег.

— А вот помоги мне в одном деле, и я одолжу тебе девятьсот рублей, хоть сегодня.

Степанов оживился, глаза его загорелись надеждой.

— Что это за дело?

— Для тебя пустяки. — Оглянувшись на официантов, Шумов придвинулся ближе, понизил голос. — Ты на бронепоезде бываешь за границей, в Хайларе, в Маньчжурии?

— Бываю.

— Проехать мне надо туда, я и два солдата со мной.

— Только и всего?

— Мне надо провезти туда два места небольших.

— Два места, говоришь? — Степанов пригладил рукой волосы и, что-то припомнив, уставился на поручика взглядом: — Слушай, а эти миллионеры Шумовы не родственники тебе?

Поручик, улыбаясь, кивнул головой, — родственники.

— Вот оно что-о! — Поняв, что поручик не шутит, Степанов начал догадываться, в чем дело. — Значит, золотишко надо вывезти за границу?

— Не знаю, может быть, — замялся Шумов. — Есть там бумаги ценные, договора всякие, акции, ну и золота будет немного. Все это с письмом отца надо в Маньчжурию, в Русско-Азиатский банк пристроить. Отец считает, что это будет надежнее.

— Меня это не касается, куда повезешь, что повезешь, золото ли, серебро ли, — мне все равно. Но вот дело-то в чем, куда поставить это добро? Самое надежное место — это в моем купе, но у меня там гость напросился, черти бы его взяли.

— Какой гость?

— Полковник американский из Верхнеудинска, и тоже в Маньчжурию попасть хочет, — Степанов подумал немного, решился: — Э-э, черт с ним, приезжай, вези свои ящики.

Глава XVII

На бронепоезд со своим золотом Шумов прибыл в тот же день к вечеру на грузовом автомобиле. Приехавшие с ним солдаты занесли прямо в купе командира два небольших ящика зеленоватого цвета. Оба ящика были железные и тяжелые. Кроме этих двух солдаты занесли еще один, деревянный ящик с бутылками водки и корзину, доверху наполненную банками консервов и какими-то свертками.

Вечером на бронепоезде началась пьянка. Она продолжалась до глубокой ночи и даже тогда, когда одетый в броню паровоз густо задымил трубой и, отпыхиваясь паром, вывел «Грозного» из тупика.

Злобно ощерившись длинными стволами орудий, медленно проследовал бронепоезд мимо станции и, постепенно увеличивая скорость, двинулся на восток.

А утром следующего дня путевой обходчик станции Кручина обнаружил под откосом железнодорожной насыпи, верстах в пяти от станции, труп убитого офицера. Обходчик, пожилой, коренастый человек, сразу же сообщил о своей находке начальнику станции, а тот отослал старика к поселковому атаману. Как раз в это время в поселке оказался приехавший из Маккавеева конный милиционер. Узнав о случившемся, он сам пожелал обследовать убитого, попросил у атамана двух понятых.

Вскоре из поселка на рыжей кобыленке, запряженной в телегу, выехали двое — тот самый путевой обходчик и назначенный атаманом в качестве понятого рыжебородый здоровяк, в поношенном ватнике и облезлой барсучьей папахе. Следом за ними, верхом на вороном коне, ехал и милиционер, в серой с погонами шинели и с винтовкой за плечами.

Денек выдался по-весеннему яркий и теплый. Снег, как всегда в окрестностях Читы зимой, был очень мелкий и давно уже стаял, лишь кое-где на косогоре да в оврагах по обочинам дороги чернели еще ноздреватые, заледенелые остатки зимних сугробов. В воздухе пахло прелью прошлогодней листвы, тонким душком молодого ургуя[92] и дымом весенних палов, от которых окрестности были затянуты сизой пеленой.

Когда выехали за околицу, правивший лошадью обходчик спросил рыжебородого:

— Это струмент для чего же везем: лом, кайлу, лопаты, уж не нас ли думают заставить могилу-то копать?

— А кого же больше-то? Нас, ясное дело.

— Скажи на милость! — обиженно протянул обходчик. — Я с двух часов ходил путя проверял, убиенного нашел, а теперь меня же запрягают могилу ему копать! Да кабы летом, так уж куда ни шло, недолго вырыть ее в песке, а теперь-то мерзляком долбить шутейное ли дело. Нет, ты как хочешь, а я не согласен, да и атаману вашему я не подчиняюсь, у меня своего начальства хоть отбавляй.