Я делаю большой глоток воздуха и сразу, закашлявшись, выдыхаю – такой он холодный.

Мальчик снова опускает голову между коленей, словно притворяясь, что меня рядом нет.

Положив бумажный пакет на колени, я достаю блокнот, чтобы набросать описание этой акулы (или же не акулы). Закончив и спрятав блокнот, я оглядываюсь, не вполне понимая, что следует делать дальше. Обычно я не подхожу к людям – незачем. Что мне сделать? Встать и уйти?

Я открываю пакет и откусываю еще кусок булки. Мальчик поворачивает голову, смотрит на меня из-под рук. Взгляд приклеен к еде. Он голоден.

Не успев даже подумать, я разламываю булку напополам и протягиваю половину в пакете ему.

На его лице появляется смесь самых разных эмоций. Больше всего, как мне кажется, замешательства. Быть может, его смущает мое лицо, хотя ни отвращения, ни ужаса или шока, ни малейшего любопытства, как некоторые и особенно дети, он не выказывает. Против любопытства я больше не возражаю. В любопытстве нет злости, это просто реакция на разнообразие мира, где живут разные люди, и в том числе – такие, как я. А может, он догадался, что я не клиент, и гадает теперь, что мне надо. Не знаю.

Он пожевывает губу, потом протягивает руку к пакету. Хмуря брови, долго смотрит на булку. С его рукава на дорогу срываются капли воды. Я бросаю взгляд на свой промокший рукав.

– Остынет, – говорю я вполголоса. Показываю, чтоб он ел, потом за один присест проглатываю остатки своей половины.

Я наблюдаю за капельками дождя, стекающими с кончиков моих пальцев, пока мальчик, урча и постанывая, уминает свою половину булки. Что занимает секунды три.

Я помню, как был голодным настолько, что проглатывал еду не жуя, целиком. Я помню, как мне было настолько холодно, что мое тело, потеряв способность дрожать, могло только болеть. Я помню ощущение безразличия ко всему. Я помню эту усталость.

Я помню, как мальчик с поблескивающими тенями на веках сел на ступеньки рядом со мной и молчал, пока я не посмотрел на него. Дашиэль. Я помню, как он протянул мне руку, а я не взял ее, но, не в силах сопротивляться внезапному притяжению, все равно пошел за ним следом, потому что он был полон света и не шел, а словно танцевал, не касаясь земли.

Мальчик вытирает мокрым рукавом рот. Что-то произносит – не на английском. В ответ я пожимаю плечами. Я не знаю, на каком языке он говорит. Это неважно.

У меня рождается еще одна безумная мысль.

Убедившись, что никто за нами не наблюдает, я показываю на арку через дорогу. Пусть узкие ступеньки под нею мокрые и холодные, но там, по крайней мере, можно спрятаться от дождя, и от проходящих мимо людей, и от порывов ветра, обдувающего нас, точно мы призраки.

Поднявшись на ноги, я жестом зову его за собой, хоть в глубине души и не жду, что он согласится. Ему, наверное, нужно быть здесь; ему, наверное, нужны деньги. В конце концов, он пришел сюда, чтоб его кто-нибудь снял.

Меня переполняет легкость и счастье, когда он встает и начинает идти за мной.

Странно, наверное, но мне просто хочется немного посидеть с ним. Акулы, на которых я должен охотиться, подождут. В это мгновение блуждать по улицам и заниматься их поисками кажется менее важным, чем быть рядом с этим усталым и голодным ребенком.

Немного превращается в много. Он и правда еще ребенок. На улице жуткая ночь, и идти ему, судя по всему, некуда.

Мы сидим бок о бок, руки сложены на коленях. Я смотрю на дождь, слишком окоченелый, чтобы дрожать. Мне иногда нравится дождь – но не сегодня.

Если просидеть так всю ночь, то я, скорее всего, заболею. Кто угодно бы заболел. Мне ненавистна мысль о том, сколько ночей этот ребенок пробыл на улице. Одну, две, так много, что и не вспомнить?

Я не сразу улавливаю, что происходит, но он то и дело ерзает, передвигает по чуть-чуть бедра и ноги, и в итоге оказывается совсем рядом со мной. Я притворяюсь, будто не замечаю. Мои конечности отяжелели от какого-то странного напряжения – словно я статуя. Я не помню, чтобы у кого-нибудь возникало желание приблизиться ко мне настолько вплотную. Я даже не помню, доводилось ли мне обнимать Дашиэля. Может, всего один раз, в самом начале.

Когда голова мальчика задевает мое плечо, мне приходится приказать себе продолжать дышать. Я не привык к человеческим прикосновениям. Несмотря на слои мокрой одежды – его пальто и мой свитер, – я чувствую исходящее от него тепло. Несмотря на холодную ночь, он еще такой теплый.

Теплый, трясущийся и, что главнее всего, живой. Не использованный каким-нибудь жутким типом в подворотне или на автостоянке. Не съеденный одной из акул. Он здесь. Со мной. Совершеннейший незнакомец.

Но отчего-то мы уже не чужие. Мы – две испуганные души, столкнувшиеся во тьме. Под влиянием какого-то неясного импульса я пробую найти его руку. Неуклюже цепляюсь пальцами за его рукав, и как только он понимает, что я пытаюсь сделать, то достает свою руку и торопливо, сам, вталкивает ее в мою. Замерзшие пальцы стискивают замерзшие пальцы.

Мое горло сдавливается, словно я полон слез, но я даже не знаю, о чем хочу плакать.

Я смотрю в ночь на дождь и облегченно вздыхаю, когда он наконец утихает.

***

Часы на старой церкви отбивают четыре – гулким, похожим на стук сердца боем.

Лондон вокруг замер между ночью и днем, точно желтый на светофоре.

Наступил переходный час. Время, когда работающие ночью еще не ушли со смены, а работающие днем еще не начали посыпаться. Я давно не встречал этот час на улице. Летом, когда небо озаряет рассвет, наступает странное, пронизанное светом затишье, и Лондон на минуту или две превращается в город призраков. Дашиэль рассказывал, как однажды летом в четыре утра застал на одном из мостов съемочную бригаду. Они снимали кино, в котором Лондон опустел после зомби-апокалипсиса. Я уже не помню, как назывался тот фильм.

Эта янтарно-желтая тишина была моим любимым временем суток – пока я не очутился здесь без шансов уйти. Подозреваю, что мальчик рядом со мной ее ненавидит.

Его дыхание стало медленным и глубоким, голова тяжело лежит на моем затекшем плече – он спит. Стоит, наверное, разбудить его, чтобы пойти к Диане.

Несколько часов назад я бы просто нарисовал ему карту. Но сейчас я ощущаю ответственность за него – такую же теплую и тяжелую, как его привалившееся к моему боку тело, и такую же запутанную, как наши переплетенные вместе пальцы.

Прошлым летом Диана рассказывала мне, как увидела у магазина на Оксфорд-стрит какого-то мальчика, который лежал, свернувшись, на тротуаре. Люди чуть ли не наступали на него – либо не замечали, либо им было плевать. Она увела его к себе в ресторан и позвонила в соцслужбу. Нашла ему безопасное место. Я не знаю, как сделать это самостоятельно. Лучшее, что я могу сделать – отвести этого ребенка к ней.

Я мягко расплетаю наши холодные пальцы и касаюсь его плеча. Он спит, и спит крепко. Я даже немного тронут тем, что он почувствовал себя в такой безопасности, что сумел заснуть. А может, у него просто кончились силы. Сам я еще ни одному человеку не доверял настолько, чтобы заснуть рядом с ним. Не то чтобы рядом хоть когда-нибудь кто-то был. Я видел Дашиэля только на улицах, в бассейне – никогда.

Как можно осторожнее я сталкиваю его голову со своего плеча.

Когда он спросонья моргает, я вижу на его лице панику из разряда «где я, черт побери и кто ты, черт побери, такой». Я ожидал этого, но всего за один вздох его мир восстанавливается, и он, вспомнив все, улыбается. Он симпатичный. С веснушками на лице и небольшим шрамом под носом. Ночью я не успел его разглядеть. Я улыбаюсь ему в ответ, а он запрокидывает лицо и сонно зевает, показывая ровные белые зубы и розовый язык… и, черт, ему совсем мало лет. Даже если тот человек и не был акулой, я все равно страшно рад, что мальчик не ушел вместе с ним.

***