И в последующие дни тоже много чего случилось: конец февраля принес с собою теплый влажный ветер, лед на озере стал серым и полосатым, и мать запретила детям ступать на него. Затем в одно прекрасное утро он вовсе исчез, и приходилось только удивляться, куда за такое короткое время девалась такая масса льда. Отец говорил, что лед впитал в себя воду и опустился на дно.
Шаг за шагом, все быстрее приближалась весна. Казалось, только что все прислушивались к первым птичьим трелям и восторгались ранними крокусами в саду, и вот уже все вокруг зазеленело, вновь зацвели фруктовые деревья, первые ветки сирени принесли в дом и поставили в вазы.
В это время всегда страшно много работы и в поле, и в саду, и на птичнике. Гусята разбегаются во все стороны, мать на неогороженном поле сеет раннюю морковь, отец вместе с Матье разбрасывает по полям навоз. В этом году помощников еще меньше, чем в прошлом, а значит, больше работы. Каждый, у кого есть руки, должен заниматься делом, и Мушка, которая теперь бывала дома только по воскресеньям и на каникулах, а в остальное время ходила в школу в городе, тоже, естественно, не оставалась в стороне от всех этих трудов.
Наоборот, она помогала с восторгом, и не только матери, но и отцу и Матье. Она помогала сеять кукурузу. Ее опять сеяли на берегу озера, но уже, разумеется, на другом участке. Однако именно Мушка задумчиво произнесла, насыпая себе в передник новую порцию кукурузных зерен:
— Надо надеяться, в этом году Фридолин не набредет на нашу кукурузу.
— Да что ты такое говоришь, Мушка! — испуганно воскликнул отец. — Никакого барсука здесь больше нет. Ведь лисы убили твоего Фридолина, ты же помнишь.
— Конечно, папа, — отвечала Мушка и больше разговоров о барсуке не возникало.
Но отец был очень напуган, тем более что в этом году кукуруза стала еще милее его сердцу, чем в прошлые годы. Не только оттого, что с кормами теперь стало хуже, чем когда-либо прежде, но и потому, что на этот раз он своими руками обрабатывал поле, своими руками сеял, потому что от непривычной работы спина у него здорово болела. Так всегда бывает: добытое с потом и кровью много дороже дареного, того, к чему ты не приложил никаких усилий.
В последующие недели отец проникся еще большей любовью к кукурузе, так как ему пришлось собственноручно прополоть ее четыре раза: сорняки в этом году буйно шли в рост. Его спина уже не выдерживала таких нагрузок.
А кукуруза росла на диво, словно хотела своим безукоризненным видом, без единого прогала, вознаградить все затраченные на нее усилия. Сердце отца радовалось, когда он смотрел на свою кукурузу: в этом году он наведывался к ней чаще, бывало, что и каждый день.
Поэтому настроение его сильно омрачилось, когда он узнал, что в округе опять появился барсук. Выяснилось это благодаря курам: они вновь проникали в огород, а под забором, отделяющим птичник от огорода, появились лазы. Отец не стал разглагольствовать в ответ на эту неприятную новость, слишком уж выжидательно смотрели на него дети, Мушка и Ули. Никакого торжественного объявления войны на сей раз не было, но сердце отца преисполнилось суровой решимостью. «Лучше оставь мою кукурузу в покое!» — думал он.
Огород был не так важен отцу, в огороде работала мать, от огорода спина отца не болела. Но все-таки папа Дитцен принес с чердака ржавый капкан и, верный своему долгу, регулярно ставил его в лазы под забором. По утрам, вынимая капкан из лаза, он обходил всю ограду и закрывал новые лазы камнями. Так как он проделывал это очень-очень рано, когда куры еще спали в курятнике, то в этом году большого ущерба огороду куры не наносили.
Управившись с камнями, отец шел на поле к своей кукурузе. Туда он шел по одной стороне поля, а обратно по другой, озабоченно и внимательно приглядываясь к посадкам. К концу взгляд его прояснялся: барсук не забирался в кукурузу. Она росла в своем нетронутом великолепии, становясь все выше и крепче, и уже начинала цвести: мужские цветки, метелковидные, с пыльцой — наверху, женские, булавовидные, с длинными шелковистыми зелеными нитями — внизу, у стебля.
Да, странное дело, барсук как будто что-то прознал о суровой решимости отца: в этом году он куда реже наведывался в огород, вред причинял незначительный, почти незаметный. Так, иногда хозяева находили несколько объеденных, ободранных с кустика ягод клубники; ни гороху, ни моркови не было нанесено сколько-нибудь заметного вреда, и кукуруза, как уже сказано, оставалась нетронутой.
— Это, должно быть, другой барсук, — сказал себе отец, — молодой и еще не такой нахальный…
Все было как раз наоборот! Барсук был тот же, но только постаревший еще на одну зиму! И что это была за зима! Господи, после всех страшных событий этой зимы Фридолин никогда уже не мог стать прежним! Он и раньше-то был немножко склонен к угрюмости и пессимизму, но по сравнению с тем, каким он стал сейчас, прошлогодний Фридолин был просто беззаботным юным существом. Его осторожность теперь была беспредельна, его недоверие ко всему мировому порядку не знало границ. Только темными, безлунными ночами решался он вылезать из норы и никогда не ходил два раза подряд одной и той же дорогой, никогда не искал корм дважды в одном и том же месте. В поисках пропитания он наведывался то туда, то сюда, твердо убежденный в том, что весь мир затаился, подстерегая честного, порядочного барсука.
Мушке пришлось бы не один раз сходить на Лесной остров, чтобы застать барсука принимающим солнечные ванны. Он лишь изредка позволял себе такое удовольствие и уж никогда не спал при этом.
Но все-таки, несмотря на все предосторожности Фридолина, настал такой день и пробил такой час, когда отец заметил, что барсук и в этом году посягает на его кукурузу. Просто барсук поджидал, когда из женских цветков начнут образовываться початки, совсем еще молодые початки, на которых только зарождаются зерна, но зато как они сочны и нежны — ничего нет вкуснее! И перед этим изысканным лакомством барсук Фридолин не мог устоять, искушение было слишком велико!
Конечно, он поначалу соблюдал умеренность, может, что-то ему мешало, может, он был сыт, может, близился рассвет, так или иначе, — отец уносил с поля сломанные стебли, зажав их под мышкой. Он аккуратно собирал их и давал этот нежный корм своим кроликам в качестве добавки, чему те были очень рады.
В последующие дни эту радость им доставляли все чаще, ибо все чаще отец таскал домой обломанные кукурузные стебли, вскоре ему понадобилась и вторая рука. А потом дело дошло до того, что этого корма было уже слишком много для кроликов, его стали давать и корове. И наконец настало утро, когда при виде опустошений на кукурузном поле отец только беспомощно пожал плечами: этого уже в руках не унесешь, и пошел домой.
На поле явился Матье с тачкой и, нагрузив ее доверху, двинулся в сторону коровника. Барсук Фридолин вновь, позабыв всякую врожденную и благоприобретенную осторожность, был охвачен восторгом опустошительства и в каком-то безумном похмелье все только пробовал, пробовал новые и новые стебли и початки! Если так и дальше пойдет, то через три месяца, когда кукуруза полностью созреет, от нее мало что останется. Уже сейчас та треть поля, что подальше от дома, значительно поредела.
Совершенно случайно барсучий разбой впервые был обнаружен воскресным утром: Мушка увидела, как на двор ввозят тачку, доверху груженую кукурузой. Она пошла и сама осмотрела кукурузное поле. Может, оттого, что Мушка тоже сеяла зерна этого зеленого растения, может, оттого, что она стала разумнее и уже понимала, как дорого достается каждая порция кормов и как непереносимо подобное расточительство, но за завтраком, когда отец опять сердито заговорил об этом маленьком вредителе, Мушка уже ни словечка не проронила в защиту Фридолина. Эту союзницу барсук потерял.
Да, с Мушкой произошла перемена, которая была результатом новой, городской жизни. Среди высоких домов, на тесных каменных улицах по дороге в школу, Мушка приняла окончательное и бесповоротное решение: всю жизнь быть только крестьянкой, и никем больше. Подобное твердое решение иной раз приводит к тому, что человек начинает думать по-другому и по-другому смотреть на вещи. Наверное, Мушка поняла, что даже если ты маленький смешной зверь и любишь валяться на солнышке, то этого еще недостаточно, чтобы иметь право отбирать хлеб у других.