— Вот из-за этого-то и дорожает полотно.

— Не перебивай меня, товарищ Петре. Мы не на фабрике, а в «Трех вшах». Дай мне сказать, что я думаю о полотне и о товарище Хорвате… Речь идет не только о товарище Хорвате, но и о твоем брате Герасиме, о Трифане и о других голодранцах, которые, черт знает почему, идут против интересов рабочего класса. Я так думаю, что, если мы на общем собрании выступим все как один, они ничего не смогут поделать… Демократия у нас или нет… Разве легионеры не действовали так же? Тоже были голодранцами…

— Ты прекрасно знаешь, как действовали легионеры.

— Я сказал тебе, не перебивай меня!

— Дай ты ему высказаться, раз у него есть, что сказать. У нас не во что детей одеть, в брюхе урчит, а ты…

— Заткнись, Петре, слышишь? Если тебе не нравится, убирайся отсюда, — добавил лысый рабочий небольшого роста с красным носом. — Черт меня подери, если социалисты не крепче стоят за рабочих, чем наши.

— Какие это ваши, ведь ты не в партии?

— Я за рабочих.

— Дайте мне сказать. Мы не делаем секретов из того, что обсуждаем в партии. Наш Молнар указал, что мы должны вырвать у буржуазии как можно больше ткани. Это в наших интересах, в интересах рабочего класса.

— А рабочие из железнодорожного депо?

— Пусть они сами решают свои вопросы, как умеют. Когда тебе надо куда-нибудь поехать, тебе железная дорога дает бесплатные билеты? Не дает… Оставь железнодорожников в покое… Не заботься об их судьбе. У них тоже есть своя натуроплата… И у рабочих вагоностроительного завода. У них есть карточка Б. А у нас?.. Мы же — легкая индустрия… Как будто наша работа легче, чем работа на вагоностроительном! Послушать вас да Хорвата, так нам надо заботиться о судьбе железнодорожников, а не о своей собственной… Нет, товарищи… Я говорю, что надо выступить на общем собрании. Барон соглашается выдавать нам полотно, а мы, дураки, отказываемся…

— Что это он вдруг таким хорошим стал!

— Он не стал хорошим. Он вынужден теперь так поступать. У Молнара был с ним разговор, он рассказал ему о положении рабочих. Ведь так долго продолжаться не может. Ты что хочешь, чтобы мы приходили на работу в чем мать родила? Тебе что, на голых баб охота посмотреть… Да и не только в этом дело. Капиталисты, конечно, негодяи, ничего не скажешь, но у нашего барона добрая душа… В самом-то деле, чем он виноват, что унаследовал фабрику? А если бы ее унаследовал кто-нибудь и нас? Разве он не стал бы ее хозяином?.. Да еще каким хозяином!.. Вы разве не помните, что барон дал на лекарство Ифриму? Какой другой буржуй дал бы на лекарство Ифриму? Никакой. Я не говорю, что надо сотрудничать с бароном, хотя он построил ясли, строит на свои деньги стадион, открыл сербскую церковь в Гае, еврейскую больницу и приют для престарелых. Нет. Это его дело. Но если он увидел, что ему ничего другого не остается делать, если социал-демократическая партия заставляет его давать больше полотна, пусть дает… Я считаю, что надо выпить за выплату полотном, — заключил Балотэ.

— И за Молнара, — добавил Симанд. Он наполнил стаканы сидевших за столом и встал.

— Пейте, пейте, — сказал Петре, сидевший за соседним столиком, и сплюнул. — Чего же не выпить на те тридцать сребреников, за которые вы продали интересы рабочего класса. Можно выпить и за барона. — Петре немного опьянел и разозлился на Балотэ.

— Не плюй на меня, Петре, а то я тебе дам в рожу! Слышишь! — набросился на него лысый, затылок у него лоснился от пота. — Я тебе морду набью! Думаешь, если ты в партии, то можешь плевать на меня?

— Я не плевал на тебя.

— Врешь, я сам видел, как ты на него плюнул, — сказал Балотэ и повернулся к лысому. — Ты почему позволяешь плевать на себя?

— Он плюнул на меня? — испуганно спросил лысый и посмотрел на свои штаны.

Кто-то толкнул лысого, он ударился о столик Петре, Петре отбросил его, стакан упал и разбился. Лысый схватил сифон, хозяин кабачка попытался было успокоить его, потом решил, что лучше спрятаться за стойку.

— Тебе не нужно полотно? Да?!

— Дай ему, ты! Не поддавайся!

Свет погас. Кто-то опрокинул столик, люди бросились к дверям. Слышалось глухое бульканье вина, вытекающего из бутылки. Потом снова удары, ругательства. Перевернули еще столик.

— Чего ты меня-то бьешь? Ты с ума сошел?

— Это ты, Балотэ, чего же ты молчишь?

— Мне кажется, он умер…

Внезапно наступила тишина. Кто-то открыл дверь. Прохладный, вечерний воздух хлынул в комнату. Теперь были слышны только причитания хозяина кабачка и затихающие шаги убегавших.

Петре три недели пролежал в больнице. Он вернулся на фабрику весь перевязанный и поклялся, что убьет Балотэ.

Ничего не изменилось.

Голос Флорики, пронзительный и злой, заполнял всю комнату. Хорват молча посмотрел на нее, он слишком устал, чтобы спорить.

— Ты уходишь утром и возвращаешься ночью. Как и раньше! А жизнь все такая же трудная! Где же те два года, о которых ты мне говорил? Где они?.. Посмотри на меня. Я уже совсем седая стала, все верила тебе, как дура… А тебя это мало волнует! Прешь напролом, будто слепой. Теперь восстановил против себя даже рабочих. Ну чего ты убиваешься из-за этих машин?! Что тебе от всего этого? Посмотри на Софику: ей одеть нечего!

— Тебе этого не понять, Флорика.

— Ну, нет. Я все очень хорошо понимаю. До сих пор нам тяжело жилось, потому что мы не были у власти. Теперь нам тяжело, потому что мы у власти. Чего ж тут непонятного? Я сгораю со стыда, как только выхожу на улицу. Так и кажется, что за спиной женщины шепчутся: «Смотри-ка, вон жена Хорвата, который добивается, чтобы барон нам больше не давал полотна». Скажи, тебе оно не нужно?

— Нет, нужно.

— Так в чем же дело?.. Ты глуп и не видишь, что люди над тобой смеются. То ты просишь полотна, то отказываешься от него. А они знай себе смеются над тобой.

— Флорика! Как ты говоришь о моих товарищах?!

— А как ты относишься к своей семье?.. Товарищи тебя интересуют, а семья нет! Тогда зачем же ты женился? Скажи!

— Когда-нибудь я объясню тебе. А сейчас я хочу спать.

— Дома ты всегда хочешь спать. А там, на фабрике, и сон проходит.

— Хватит, Флорика.

— Нет, не хватит. Я слышала, что сегодня три часа не работали из-за полотна. Никто не хотел работать. А ты уперся на своем. Почему не придут на фабрику Суру или Бэрбуц?

— Потому что меня товарищи по фабрике лучше знают. Я лучше могу объяснить им, что отказ от полотна в их же интересах.

— Как это в их интересах? Рабочему уменьшают заработок, а ты ему говоришь, что это в его интересах.

— Да, это так. Если хочешь, я объясню тебе.

— Опять разводишь свою диалектику или как там ее…

— Ну да. Слушай, Флорика. Я скажу тебе только одно, потому что я устал и хочу спать. Помнишь, после установления твердого курса валюты, когда я откладывал деньги на радиоприемник, я ведь ел меньше. Не так ли?

Флорика не понимала, к чему клонит Андрей. Она кивнула головой.

— То есть, мы отрывали от себя, меньше тратили на еду. Не так ли?

— Так.

— Нам казалось, что дела идут хуже. Но это только казалось. Потому что через шесть месяцев мы купили приемник…

Флорика не знала, что на это возразить. Что-то пробормотала, потом сказала уже покорно:

— Ты делаешь все по-своему и всегда считаешь, что прав. А я всегда неправа! Как будто я не человек!

Она начала тихо всхлипывать. Хорват подошел и обнял ее.

— Ну, не плачь, Флорика… Тяжело, знаю… За то я и бьюсь, чтобы так не было… Давай спать… Завтра утром у меня последнее собрание со слесарями… Если они тоже поймут, что лучше отказаться от полотна, тогда все в порядке. Тогда Симон не сможет противиться. Ну же, Флорика…

Как только Хорват ложился в свежую постель, он глубоко вздыхал, и ему казалось, что душа его отделяется от тела, словно он испускает последний вздох. Только в постели он по-настоящему чувствовал, как устал. Целый день бегая по цехам, он забывал о своем теле, носился, как будто был самым здоровым человеком на земле. А когда вечером он лежал в постели и ноги его уже не должны были удерживать на себе тяжесть его стокилограммового тела, Хорват чувствовал, что конечности его разбухали, раздувались, как шары, и лежат рядом с ним, словно какой-то инородный предмет. Только в постели он начинал по-настоящему завидовать худым. Иногда ему даже снились странные сны, как будто каким-то чудом ему разрешили отдать часть своего веса более худым людям с фабрики: десять килограммов — Попу, пять — Герасиму, еще десять — тетушке Ифрим. Просыпаясь по утрам, он чувствовал, что совсем не отдохнул, что у него болит голова. Он страшно досадовал на докторов, которые запретили ему принимать снотворное: без снотворного он никак не мог уснуть и полночи ворочался в постели. Обычно в часы бессонницы он жалел, что у него нет под рукой карандаша и бумаги, чтобы записать все, что надо сделать завтра. В этот момент он разрешал дела молниеносно и был убежден, что успеет все их переделать завтра. Однако на фабрике возникали непредвиденные дела, которые нарушали все его планы. Так случилось и с вопросом о полотне. Суру дал ему на размышление три месяца, чтобы у него хватило времени обсудить вопрос со всеми ячейками завода и чтобы не принимать поспешных решений. Правда, вопрос этот почти улажен; если пройдет и в прядильном цехе, тогда все в порядке. Он никогда не думал, что получит такую серьезную поддержку со стороны Трифана. Трифан, как будто ему поручил это уездный комитет, сидел часами на собраниях и объяснял людям, зачем понадобилась такая мера. Самой большой победой в этой кампании было одно из цеховых собраний, когда поднялся какой-то ткач, социал-демократ, и сказал, что рабочие социал-демократы окажут коммунистам поддержку в вопросе о ликвидации выплаты полотном. Симон искоса посмотрел на него и заявил, что члены уездного социал-демократического комитета еще не разбирали этого вопроса, так что предыдущий оратор не имел права говорить от имени рабочих социал-демократов. Сотни рабочих присоединились к выступившему ткачу. Тот еще раз взял слово и стал говорить о социал-демократах из железнодорожного депо и с вагоностроительного завода, которые смотрят на рабочих текстильной фабрики, как на любимчиков барона.