Когда он очнулся, он сидел, прислонившись к стене. Ему смачивали лицо мокрой тряпкой. Префект стоял, Склонившись над ним:
— Вы герой, Бэрбуц. Вы вели себя мужественно. — Неожиданно он протянул ему руку — Я восхищаюсь вами. Вы курите? Нет, сейчас это вам было бы вредно. Я вижу вам повредили десну.
Он дал ему стакан воды.
— Йонеску и Драгич, не правда ли? Они приехали из Плоешти, их прислали оттуда коммунисты. Вы видите, мы все знаем.
Бэрбуц молчал. Он устал, смертельно устал. Комната вертелась у него перед глазами, голова префекта казалась невероятно большой.
Он очнулся на жесткой постели, завернутый в колючее солдатское одеяло. Он не знал, сколько прошло времени; все тело его горело. Он задремал и снова проснулся, почувствовав на себе взгляд префекта и двух комиссаров.
— Йонеску и Драгич? — спросил Бузату. В руке его тускло поблескивал кастет.
У Бэрбуца ныли все кости. Его тошнило, и казалось, что кровать качается.
— Это они?
Кастет рассек ему нижнюю губу и подбородок.
— Они, — с трудом проговорил он. Рот был полон крови.
Тогда префект тихо сказал:
— Хорошо, дорогой, теперь вас уже никто не побеспокоит.
Несколько дней он пролежал в больнице. Потом во время одного допроса его заставили подписать свои показания. Он еще немного отказывался, для виду. К чему отрицать, раз они и так все знают?
Затем последовал процесс в Тимишоаре и год тюрьмы. Он вернулся похудевшим, с хроническим кашлем и отвращением ко всему на свете. Его снова взяли на электростанцию.
Он с трудом засыпал по вечерам, а утром просыпался весь в поту. Во сне его преследовали лица военных судей, лица заключенных. Он узнал, что Йонеску и Драгич приговорены к заключению в тюрьме Дофтану на восемь лег.
С тех пор он стал избегать людей. Он начал брать книги в городской библиотеке. Спрашивал марксистскую литературу, но там были только Каутский и Богданов.
Жизнь текла спокойно, и до тридцать восьмого года ничего особенного не произошло. Но вот среди рабочих поползли слухи, будто палата труда сговорилась с бароном и предает интересы рабочих, что ожидается новый кризис и что, если легионеры захватят власть, барон обанкротится.
На стенах появлялись призывы, отпечатанные на ротаторе.
Рабочие с ТФВ, знавшие, что Бэрбуц работал в подполье, попытались привлечь и его. Он готов был согласиться, когда его вызвали в полицейскую префектуру.
Новый префект, молодой полковник, огромный, краснолицый, принял Бэрбуца холодно, говорил с ним грубо.
— Вы были в большевистской гвардии?
— Да, господин префект, — пробормотал Бэрбуц.
— Так. И были приговорены к году заключения за подстрекательство к забастовке?
— За участие, господин префект.
— Вы будете сообщать нам, кто, где и когда собирается. Вы настоящий румын, очень ценный человек, страна многого ждет от вас. Я рад был познакомиться с вами. Подпишите вот эту бумагу.
Вначале, когда в городе были арестованы руководители рабочих во главе с Хорватом с ТФВ, Бэрбуц боялся, как бы его не заставили теперь делать бог знает что. Но они оставили его в покое, и он видел префекта полиции только издали, во время парада, когда полковник получил генеральское звание за то, что отличился в боях за Севастополь. Йонеску и Драгич погибли под стенами Дофтаны во время землетрясения.
Бэрбуц стал мастером-электриком. Рабочие ценили его за горячность, с какой он подбадривал их, уверял, что надо ждать лучших дней, за ту смелость, с которой он защищал их интересы в конфликтах с примарией во времена, когда военные трибуналы работали беспрерывно и за малейший пустяк с тобой могли расправиться беспощадно, как с коммунистом.
Наступили тяжелые дни, начались бомбардировки. Бэрбуц должен был охранять электростанцию, а город гудел от грохота зенитных батарей.
Бэрбуц проникся глубоким отвращением к войне. Два его брата погибли на Волге, третий, часовых дел мастер, вернулся больной туберкулезом. Услышав о событиях 23 августа, Бэрбуц собрался уехать в Радну. Потом, решив, что разумнее сперва посмотреть, как развернутся события, вернулся в Арад и наладил связь с Фаркашем и Суру. Может статься, что архивы полиции уничтожены, да и кто теперь станет искать эти бумажонки? На митинге перед примарией он встретил Хорвата и, к своей великой радости, отметил, что Суру о нем очень высокого мнения. В дни, проведенные в подвале крепости, он много размышлял о своей жизни. И пришел к выводу, что все пережитое им с лихвой искупает его грехи.
Выйдя из крепости, он даже не удивился, что был избран в уездный комитет. Он работал день и ночь, и иногда ему казалось, что только теперь он начинает жить.
Потом Албу послали работать в сигуранцу, где он быстро выдвинулся, раскрыв саботаж на вокзале, выловив в короткий срок все банды террористов, действовавшие в ближайших районах. Бэрбуц относился к нему дружески, пока не увидел его как-то раз в буфете вместе с Бузату. С тех пор он начал его бояться. В первые месяцы Албу был очень почтителен с ним, говорил ему «вы» и пропускал в дверях. Но однажды Албу обратился к нему на «ты», а потом и вообще стал разговаривать с ним только на «ты».
Как-то в понедельник утром Албу без предупреждения вошел в кабинет Бэрбуца. В приемной толпился народ. Бэрбуц торопливо сказал:
— Очень важный вопрос, товарищ? Я страшно занят.
— Еще какой важный! — причмокнул губами Албу. — По поводу одного из членов уездного комитета.
— Что случилось? — нервно спросил Бэрбуц.
— Я случайно наткнулся на кое-какие бумажки сигуранцы. Среди них папка, на которой написано твое имя.
Бэрбуц побелел, как стена.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Почти ничего, — ухмыльнулся Албу. — Тоненькая папка. Твои показания в тридцать шестом году. Они стоили жизни двум товарищам. И еще одно показание в тридцать восьмом. Погибло еще человек пять в Рыбнице. Вот и все.
Руки Бэрбуца безвольно упали на стол. Он уставился большими вытаращенными глазами на Албу, потом опустил голову на руки.
— Ну, дорогой, не расстраивайся так, — подбодрил его Албу и хлопнул по плечу. — Это ведь лишь жалкие бумажонки. Подумай, какое тебе выпало счастье, что их нашел не начальник сигуранцы. Ты ведь знаешь Туркуша… Человек старого склада, с запятнанной репутацией, способный в любое время реабилитировать себя за наш счет. Он бы очень обрадовался, если бы наткнулся на твои показания.
На мгновение в глазах у Бэрбуца потемнело. Он ничего не различал, даже важного лица Албу.
— Я смещу его. Я поставлю тебя на его место.
— Мне нравится, Бэрбуц, что ты прямо идешь к цели, — улыбнулся Албу. — Это будет хорошо для нас обоих. И для меня и для тебя.
— А те бумаги?.. — почти шепотом спросил Бэрбуц.
— Когда ты внесешь свое предложение?
Бэрбуц беспокойно заерзал на стуле.
— Но на каком основании я буду требовать смещения Туркуша?
— На каком основании? Он сторонник Маниу! Об этом все знают. Почему он тянет целый год с расследованием убийства венгра, учителя из Инеу?
— А бумаги?
— Я вставлю их в рамку, — сказал Албу и засмеялся, сначала тихонько, потом захохотал громко.
За окном серый призрачный рассвет окутывал город молочной пеленой. Бэрбуц все еще сидел в своем кабинете. Он вздохнул, взглянул на часы: пять. Подошел к телефону, набрал номер и с тревогой стал слушать гудки.
— Кто? — спросил хриплый сонный голос.
— Я, Бэрбуц. Скажи, Албу, ты сжег те бумаги?
Сперва в трубке молчали, потом Албу прорычал:
— И из-за этого ты разбудил меня в пять утра?. Скотина!
Прождав два часа понапрасну, Симон поднялся со стула и сердито сказал:
— Я больше не жду ни минуты. Теперь я уже и обед пропустил. Не в этом дело, конечно, но то, что позволяет себе товарищ Бэрбуц, некрасиво. Он мог бы позвонить, чтобы мы не сидели и не ждали его, как евреи мессию. Я не хочу проводить никакого сравнения между Бэрбуцем и нашим Молнаром, однако я не помню, чтобы наш секретарь хоть раз опоздал на заседание…