В тот день, когда была объявлена забастовка на ТФВ, Бэрбуц отправился с матерью в компанию социального страхования, чтобы заказать ей очки, и пришел на электростанцию несколько позже обычного. Он застал рабочих возле динамомашин. Там было и несколько электриков с линии. Они возвращались с работы, а Драгич остановил их. Говорил, взобравшись на металлический ящик, Йонеску:

— Вот что, товарищи. Речь идет о таких же людях, как мы с вами. У них тоже есть дети и семьи. За что их увольнять? Только за то, что падают акции на бирже? Мы работаем, как лошади, выбиваемся из сил, но стоит на небе капиталистической системы появиться облачку, нас выбрасывают на улицу.

— Это подло! — крикнул косоглазенький паренек с редкими и очень длинными усами, дежуривший у динамомашины.

— И вот еще что, — продолжал Йонеску. — Если забастовщики с ТФВ останутся в одиночестве, если мы, их братья, не поддержим их в борьбе, они потерпят поражение.

— Тогда надо им помочь, — сказал какой-то рабочий. — Поможем им.

— Хорошо, но как? — спросил его Драгич, поднявшись на цыпочки, чтобы разглядеть, кто говорит.

Рабочий не ответил.

— Ясно, — вступил в разговор Йонеску. — Нас здесь шестнадцать человек. Если все мы проявим солидарность с рабочими с ТФВ, город останется без света. Вот как.

Йонеску слез с ящика.

— Что скажешь, а? — спросил Бэрбуца паренек.

— Он прав, — ответил Бэрбуц. — Надо поддержать.

— А потом и нас уволят, и мы окажемся на улице. Потеряем свой кусок хлеба.

— А если бы тебя уволили и тебя никто бы не поддержал, — быстро сказал Бэрбуц, — что бы ты сказал?

— Верно. К черту трусов! — задиристо крикнул другой паренек.

— Ну, так как же? — спросил Йонеску.

— Объявим забастовку!

В тот вечер город погрузился — в темноту. Патрули 93-го пехотного полка всю ночь ходили по утопавшим во мраке улицам.

Рабочие с электростанции принесли из дома керосиновые лампы и сидели, покуривая, в зале динамомашин.

— Вот так-то, — говорил Драгич. — Пока рабочие едины, они сильны. Поэтому некоторые и стараются разбить это единство.

Они долго еще разговаривали. Бэрбуц вспоминал весь вечер траншеи под Гюэ. И тогда о многом говорили, верили в будущее, но пришли войска и белая гвардия Хорти, и революция была задушена. Не раз Бэрбуцу казалось, что он забыл о тех далеких временах, но порой, услышав простые, обычные слова о солидарности рабочего класса, он вновь видел себя в заскорузлом от грязи мундире, с красной звездой на фуражке.

Дирекция ТФВ послала Вольману еще одну отчаянную телеграмму, и в ту же ночь пришел ответ:

В полицейской префектуре без конца трещали телефоны. Переговоры велись с министром внутренних дел, с сенатором Драгоманом, и приказ пришел быстро: «Немедленно арестовать подстрекателей, подкупленных Москвой».

Грузовики с полицейскими прежде всего отправились на электростанцию. Полицейские под командованием комиссара сигуранцы Бузату окружили станцию и арестовали всех рабочих; оставили только мастера-электрика Тапоша, чтобы он мог привести в действие динамомашины.

Когда они въезжали во двор префектуры, туда как раз прибыли и грузовики с арестованными с ТФВ. Всех их затолкали в большую комнату с цементным полом.

На другой день после обеда начались допросы.

До Бэрбуца очередь дошла только к полночи. Ожидая в коридоре, он увидел, как выволокли Драгича с посиневшим лицом и окровавленным лбом. Бэрбуц вздрогнул. Драгич ободряюще улыбнулся и сжал кулак.

Бэрбуца втолкнули в большой кабинет, где было совсем мало мебели, но на полу лежал ковер и в углу стояла плевательница, В комнате было две двери: одна— через которую он вошел, и вторая — которая вела в коридор, выходивший во двор. «Наверное, здесь происходят допросы». Ковер был чистый, с приглаженными ворсинками. Это его немного успокоило.

За столом сидел Варта, префект полиции, худой человек с седыми висками и черными кругами под глазами. Слева от него стоял Бузату — без мундира, в одной рубашке — и другой полицейский комиссар в черном расстегнутом мундире с белыми позументами. Все трое вспотели и тяжело дышали.

— Фамилия?

— Бэрбуц Петре, рабочий электрик на…

— Я не спрашивал, где ты работаешь! — заорал Бузату.

На какое-то время наступила тишина.

— Вас подстрекали к забастовке, — тихо сказал префект. — Не правда ли, Бэрбуц?

Бэрбуц молчал.

— Почему ты не отвечаешь?

— Я не знаю, что значит подстрекать, господин префект.

— А-а-а! — засмеялся Бузату. — И этот прикидывается дурачком.

— Почему вы объявили забастовку, Бэрбуц?

— Не знаю, господин префект. Я простой…

— Вот что, — продолжал префект тем же низким усталым голосом, которым он начал допрос. — Вы производите впечатление человека умного. Вы знаете, что мы беспощадны к коммунистам. Вы предпочитаете, чтобы вас приняли за одного из них?

— Нет, господин префект.

— Тогда скажите, кто подстрекал рабочих к забастовке. Ведь всякие последствия имеют свою причину, — И префект дружелюбно улыбнулся.

Бэрбуц молчал.

— Я жду, Бэрбуц.

— Не знаю, господин префект.

— Отведите его туда, — Варта указал на третью, замаскированную, дверь, которую Бэрбуц до сих пор не замечал.

Полицейские схватили его за руки, втолкнули в соседнюю, совершенно пустую комнату с красноватым цементным полом. Окно было замазано известью.

— У тебя десять минут на размышления, скотина, — сказал Бузату и толкнул его так, что он стукнулся о стену.

Бэрбуц остался один. Только в этот момент он понял, как ему страшно. Он слышал, как билось его сердце, глухо, словно под толстой тканью. Он попытался сосчитать удары, но безуспешно. Потом почувствовал голод и вспомнил, что почти два дня ничего не ел. Из соседней комнаты донесся настойчивый треск телефона, потом голос префекта:

— Да, я. A-а, здравия желаю, господин министр, честь имею приветствовать вас… Разве возможно, чтобы я не читал?.. Тройственный экономический союз между Италией, Австрией и Венгрией… Да, знаю. Сегодня подписал Муссолини… Нет, сюда к нам не очень-то доходят новости из иностранной прессы. Вот как, так и поставили вопрос? Из-за этого мы и остались за бортом?.. Да, конечно, я расследую, господин министр… Я найду решение, не беспокойтесь… Обычными методами… Нет, не стоит. Честь имею приветствовать вас.

Слышно было, как трубка легла на рычаг, потом раздался голос префекта:

— Приведите его. Достаточно.

Бэрбуца снова потащили к письменному столу, и Бузату заорал ему прямо в ухо:

— Ну, ты, говори, кто вас подбил на забастовку?

— Не знаю.

В следующий миг он получил страшный удар в подбородок. Красные круги заплясали у него перед глазами, а за его спиной полицейский комиссар кричал:

— Плевательницу! Плевательницу! Не видишь, что он плюет на ковер?

Бэрбуц сплюнул машинально, как у зубного врача. От нового удара в подбородок у него потемнело в глазах, он прикусил язык.

Префект стоял у окна и смотрел на улицу.

— Не будешь говорить?! — снова заорал Бузату и, не ожидая ответа, ударил его по лицу ладонью.

— Не смей плевать, свинья, — сказал другой полицейский комиссар, потом ударил его ногой в спину.

Префект повернулся к ним.

— Постойте минутку! — он снова подошел к Бэрбуцу. — Пошлите вы всех к черту, Бэрбуц, вы настоящий человек. К чему вам все это? Мы все равно узнаем имена подстрекателей. Допустим, вы не скажете. Допустим, вы нам не укажете их. Тогда мы допросим еще пятерых. И еще пятерых. Кто-нибудь из них да скажет. Вы доказываете, что у вас нет чувства товарищества. Почему вы не хотите избавить других рабочих от бесполезных страданий?

У Бэрбуца слезы навернулись на глаза. Только теперь он почувствовал себя униженным, оскорбленным. Голова разламывалась от боли, он боялся, что расплачется перед этими скотами.

Префект снова подошел к окну. Полицейские набросились на Бэрбуца.