— Ничего, — парень дернулся, чтобы встать поудобнее, хотел вырваться.

Албу влепил ему здоровую пощечину. Парень поднес руку к покрасневшей щеке. От удивления он не знал, что сказать. Албу повернулся к нему спиной.

— Пошли, — сказал он.

— Почему ты его не арестуешь? — удивленно спросил Бэрбуц.

— Не видишь разве? Он же совсем ребенок. У его отца типография на улице Эминеску. Нет смысла портить с ним отношения.

Они свернули в плохо освещенную узкую улочку; серые здания уходили ввысь.

— Подходящее место, чтобы пробить кому-нибудь голову.

— Да, очень удобное. Ну, вот мы и у цели.

Они вошли в большой мощеный грязный двор. Из слабо освещенного подвала приземистого дома доносились смех и томная музыка, барабан отбивал ритм. Бэрбуц, казалось, не решался войти, и Албу взял его под руку.

— А ну, пошли.

Они спустились-по ступенькам в коридор, где пахло едой, духами, табачным дымом.

— После сегодняшнего тяжелого дня мне только этого не хватало, — сказал Бэрбуц, но Албу не расслышал.

Они вошли в очень низкий зал. Столы стояли, тесно прижавшись к сырым стенам, разрисованным пальмовыми рощами, неграми в белых фраках, которые дули в неведомые инструменты, голыми женщинами — ноги у них были длинные-предлинные — и целым дождем музыкальных знаков. У Бэрбуца не хватало смелости оглядеться: он боялся, как бы его не увидел кто-нибудь из знакомых или из уездного комитета.

— Привет, — кивнул Албу в сторону столика, за которым между двумя женщинами сидел сухощавый мужчина с редкими черными волосами, прилепленными к макушке и разделенными посредине широким розовым пробором.

Бэрбуцу показалось, что он знает его. Он вызывающе огляделся вокруг, как человек, который оказался здесь впервые и теперь осматривает все презрительно и с любопытством.

— Это Иванович, директор сахарного завода, — шепнул Албу. — Очень порядочный человек.

Хозяин, высокий, еще совсем молодой, в серебристом галстуке и с белой гвоздикой в петлице, поспешил к ним-

По тому, как он легко и изящно двигался, в нем можно было угадать профессионального танцора.

— Приветствую вас, приветствую вас, господин начальник… Столик? Где желаете?

— Рядом с оркестром, — сказал Албу.

— Очень хорошо. Сейчас. — Он знаком подозвал официанта, потом нагнулся к Албу — У нас сегодня изумительная программа. Поет Кео Морехон… Нечто сенсационное. Вы еще кого-нибудь ждете?

— Нет, — быстро ответил Бэрбуц. — Никого не ждем.

В этот момент вернулся официант, неся над головой столик. Бэрбуц даже не заметил, как появились приборы. Он пододвинул к себе тарелку и удивился, почувствовав, что она теплая. Невысокий молодой официант принес серебристое ведерко, из которого торчали горлышки бутылок и сифонов.

— С чего ты хочешь начать? — спросил Албу. — Что-нибудь… иностранное? Виски?

— Не-е-ет, — ответил Бэрбуц. Насмешливая улыбка Албу раздражала его.

Разрезав мясо на мелкие кусочки, он стал разглядывать зал. С потолка свисали свернувшиеся в трубочки разноцветные ленты серпантина. Они извивались, как змеи, покачиваясь от ветерка: где-то под потолком был вентилятор.

Бэрбуц еще никогда не бывал в подобном заведении. Он ощутил легкую зависть, видя, что Албу чувствует себя здесь как дома и улыбается удовлетворенно и хитро. С некоторых пор Бэрбуцу все чаще казалось, что начальник полиции насмехается над ним.

— А ну, давай выпьем, — предложил Албу. — Хочу пить, гулять.

Они осушили бокалы. Официант поспешно наполнил их снова. Горьковатое вино со странным привкусом орехового листа разливалось по телу Бэрбуца. Он громко засмеялся, чтобы казаться веселым.

— Тебе нравится? — спросил его Албу. — Позволяй себе это почаще и избавишься от целого ряда глупых мыслей. Ну, за твое здоровье, желаю удачи!

Бэрбуц поднял свой бокал.

— Вот таким ты мне нравишься, дорогой, — рассмеялся прямо ему в лицо Албу. — Видишь, мое ремесло кое-чему учит. Ну, за твое здоровье!

Рядом с ними за квадратным столиком с неровными ножками, под которые официант подложил несколько сложенных вчетверо банкнот по двадцать леев, какая-то женщина с крашеными волосами тихо плакала, в то время как мужчина подле нее сидел спокойно, со скучающим видом. Она следила за ним сквозь пальцы, которыми прикрывала свое накрашенное лицо.

— Ты свинья… Свинья… Я сердита на тебя.

— Молчи, не разыгрывай спектакля.

— Буржуазия, гниль, — заскрежетал зубами Бэрбуц.

Албу не обратил на это никакого внимания: он был занят жарким.

Обрывки фраз кружились над столиками и долетали к ним неясной разноголосицей.

— Он чуть было не схватил нас. Счастье, что у Попа оказался пистолет.

— Соль там в цене?

— Еще как… И сигареты. За сотню «Карпат»…

— Ты свинья, и я тебя не люблю…

Вдруг свет погас, фиолетовый луч закачался на паркете, шаря по оставленному для танцев кругу. Хозяин раскланивался налево и направо, словно акробат.

— Дамы и господа… Добрый вечер, добрый вечер… Сейчас вы увидите сенсацию сегодняшнего вечера. Знаменитый боксер из Чили Кео Морехон исполнит модную песенку. У рояля…

Раздались жидкие аплодисменты. На площадке появился плотный негр с грустной физиономией, одетый, как и негры, нарисованные на стенах, в белый костюм, что еще больше подчеркивало черный цвет его кожи. Он сделал знак молоденькому коренастому саксофонисту Том-Тому, руководителю знаменитого оркестра, потом улыбнулся, обнажив розовые десны, и запел гортанным голосом, отбивая такт двумя деревяшками:

— Amor, amor, amor…[17]

Бэрбуц закрыл глаза. На него нахлынуло множество мыслей, которых он стыдился. Албу подмигнул ему:

— Хорошо поет черный.

Разговоры продолжались, сначала шепотом, потом все громче.

— Ты достанешь мне аспирину?

— Сколько?

— Тысяч десять.

— Много.

— У него уже не хватает мужества прыгать с вышки… Вы слышали? Джиджи никогда больше не будет прыгать.

— Ты свинья… поросенок, я не выношу тебя.

— Замолчи, я сказал!

— У меня есть и лезвия. Шведские. Целый чемодан.

— В дверях появилась группа молодых людей. Они начали громко командовать:

— Столик. Эй, хозяин… Эй, Йошка…

Негр пел, закрыв глаза:

— Amor, amor, amor…

Из-за столика на другом конце зала поднялся высокий мужчина с длинными седыми волосами, спадавшими ему на лоб. Он размахивал бокалом и покачивался. Лицо у него покраснело. Вдруг он заорал изо всех сил:

— По-румынски, пусть поет по-румынски!.. — Его соседи старались заставить его сесть. — По-румынски! — орал он. — Пусть поет по-румынски!..

Слезы текли у него по щекам.

Кео Морехон открыл свои большие глаза и удивленно осмотрелся. Том-Том закончил песню какой-то импровизацией, потом, опасаясь скандала, быстро начал другую: «Екатерина, если бы ты умерла».

— Нет, — завопил старик. — Не ту… Пусть поет за мной: «У нас зеленые еловые леса…», слышите, вы!.. Еловые!.. Зеленые еловые леса!.. И шелковые поля, вот!..

— Сядь! — рявкнул один из сидевших за соседним столиком, худой человек в очках, с потным лицом.

— Не сяду… «У нас зеленые леса…».

— Ну, как хочешь, пеняй на себя… Позовите хозяина. Йошка!.. Где ты, Йошка?..

— Что надо этой свинье?

— Доллары?

— Нет. Кукареку…

— Ладно. Я увижу тебя завтра.

— Позовите хозяина!..

— Amor, amor, amor, — снова запел негр.

— Слышишь! Пусть он поет: «Пробудись, румын». — И, угрожающе размахивая кулаком, старик стал искать сифон.

— Правильно! Да здравствует Трансильвания! — Крикнул кто-то.

Бэрбуц узнал голос Моги.

— Черт возьми, и этот здесь.

— У меня тысяча лампочек.

— Соль?

— Amor, amor, amor…

— Слушай, пойдем отсюда, — шепнул Бэрбуц на ухо Албу. — Нам здесь делать нечего.

— Черт тебя подери, — недовольно сказал Албу. — Ты труслив, как баба.

— Пойдем сейчас же, — завопил Бэрбуц. — Стыдно оставаться здесь! Слышишь?!