Глава VI

Клара Вольман лежит в постели. На ночном столике лампа, она отбрасывает длинные тени на ее лицо. Клара надула губы, как капризная девочка. Закутанная по самую шею в желтое шелковое одеяло, она кажется фарфоровой куклой.

У кровати на стуле сидит Вальтер. В руках у него английский роман, который он читает вслух. Читает монотонно, без выражения, как автомат.

Время от времени Клара поглядывает на него. Но он ничего не замечает, ничего не слышит. Читает дальше, все так же монотонно, без выражения. Клара вызывающе откидывает одеяло. Под прозрачной ночной сорочкой видна грудь. Она поднимает глаза на слугу в надежде поймать его взгляд. Ей хотелось бы увидеть Вальтера смущенным, растерянным. Слуга не обращает на нее ни малейшего внимания, она вся заливается краской. Истерически кричит:

— Разве ты не человек?!

Вальтер прерывает чтение, плотнее сжимает колени и отвечает очень корректно, хотя в голосе его чувствуется легкое недовольство человека, которого оторвали от важного занятия:

— Я слуга господина барона.

Он снова берет с колен книгу в знак того, что хочет продолжать чтение. Клара понимает — слуга дал ей понять, что он здесь не по своему желанию, что он лишь выполняет поручение, которое не доставляет ему особенного удовольствия. Но это явная дерзость!

— Я скажу, чтобы тебя уволили!

— Как вам угодно, мадемуазель Вольман.

— Не называй меня мадемуазель Вольман.

И для большей убедительности она начинает швырять в него всем, что попадет ей под рук у. Вальтер не отстраняется. Он встает и отвечает так же спокойно, как и до этого:

— Я понял, мадемуазель Вольман. Вероятно, вы устали.

— Нет! Я хочу, чтобы ты мне читал!

Слуга садится на место и продолжает читать так же механически, как и раньше.

Клара дрожит под одеялом. Сейчас она способна на что угодно. Тысячи мужчин в городе были бы счастливы хотя бы руку поцеловать ей, а этот человек… этот слуга… Она снова смотрит на него. У Вальтера красивый мужественный профиль: крупный, прямой нос, как бы продолжающий линию лба. Густые черные брови, большие голубые-преголубые глаза, чувственные губы, а когда он читает, видны крупные, похожие на клавиши из слоновой кости зубы.

В соседней комнате перед Вольманом сидит Эмануил Прекуп, главный инженер фабрики. Это высокий подтянутый человек лет под пятьдесят. Если бы не морщины на лбу и не седые виски, он выглядел бы горазда моложе. Одет он весьма изысканно. В манере разговаривать, в жестах, во всем его облике чувствуется, что он получил воспитание в английском колледже. Когда он берет со столика стакан вермута, рука его не дрожит, напротив, он как будто хочет показать барону, что значит владеть собой. Он нарочно держит стакан у самого рта — рука ничуть не дрожит — и спрашивает с притворным любопытством:

— Вы полагаете, что Албу может быть нам полезен?

— Да, конечно. Как только нам понадобится.

Вопрос показался Вольману лишним, ведь Прекуп отлично знает, что предпринимается на фабрике. И все же он добавляет, чтобы все было ясно до конца:

— Разумеется, речь идет не только о простой признательности. Я сообщу ему, что поместил в одном из лондонских банков некоторую сумму на его имя.

— Ну, тогда совсем другое дело. Вы же знаете мою точку зрения: лучше положиться на деньги, чем на человеческие чувства… И еще один вопрос, господин барон. Вы уверены, что не будет осложнений с закупкой машин?

— Вы имеете в виду помещение капитала в Англию, — улыбнулся барон. Однако шутка кажется ему несколько неуместной, и он хмурится.

Прекуп, человек воспитанный, не хочет, чтобы барон испытывал неловкость. Он слегка улыбается, ровно настолько, чтобы улыбка казалась естественной.

— Да что поделаешь, если скверные англичане взяли у нас деньги и не хотят присылать машины. — Однако он чувствует, что его ответ тоже неуместен, и продолжает серьезно: — Это было одно из самых замечательных ваших дел. Вам удалось переправить или, вернее, поместить в безопасное место приличную сумму. Представляю себе выражение их лиц, когда они услышат, что станки никогда не прибудут к нам. Именно поэтому я и спросил вас об Албу. Ведь он занимает теперь такую должность в полиции, что, боюсь, как бы у него не закружилась голова…

Барон тоже пытается поднести стакан ко рту так, чтобы рука не дрожала. Это ему не удается. Рука заметно дрожит. Рассердившись, он хочет поставить стакан на стол, но делает слишком резкое движение, и вино проливается на брюки. Вежливый как всегда Прекуп делает вид, что смотрит в другую сторону.

Наступает неловкое молчание.

«Старею», — замечает про себя барон. Он чувствует во рту привкус горечи. Как бы хотелось ему сейчас быть одному, подойти к зеркалу, посмотреться в него. Всякий раз, как годы напоминают о себе, он становится мрачным и злым. Даже по отношению к себе самому. «Так тебе и надо, старый осел, раз ты доживаешь свой век здесь, в этой провинциальной дыре. Ведь солнечный берег Италии все время звал тебя!» В такие минуты он предъявлял себе счет за годы, потерянные среди станков, в мрачных конторах, в подсчетах прибыли за тысячи километров полотна.

В былые годы по ночам, когда рабочие уходили с фабрики, он бродил один по цехам, гладя станки и вдыхая пары белилен. Тогда он говорил себе для бодрости, что недолго осталось ждать, что скоро он сможет спокойно слушать симфонии Бетховена в концертном зале Бонна, трогать мраморные колени Моисея и подмигивать Джоконде. С годами это «недолго осталось» все больше отдалялось, пока совсем не исчезло. А через несколько лет он понял, что уже не хочет видеть создание Микеланджело, и даже симфонии Бетховена влекли его не так сильно, как прежде… Теперь, когда он осознавал, что годы прошли, что он уже не сможет обнимать тех женщин, о которых мечтал и которых так желал в молодости, что он не будет наслаждаться ни волнами Средиземного моря, ни тенью олив в Каталонии, Вольман чувствовал себя ограбленным. Его угнетало то, что свои немногие свободные часы он тратит на чтение полицейских романов. И все же только эти часы приносили ему в последнее время хоть какую-то радость.

Вольман с ненавистью посмотрел на Прекупа: этот каждое лето ездил куда-нибудь на Запад. Он сорил франками в Монте-Карло, обнимал мулаток в Алжире, аплодировал захватывающим забегам на королевских дерби в Лондоне, взбирался на склоны Альп и фотографировался у подножия сфинкса. И все это на деньги, которые он заработал на фабрике. Он пожил в свое удовольствие. Конечно, Прекупу нечего бояться старости, он сможет спокойно сидеть у камина и вновь переживать прогулки по Санта-Мария в Риме, вспоминать поездки на «Куин Мэри» и попойки в барах площади Пигаль. «В сущности, какие у него заботы?^

Выполняет определенные задания. И все! А я?..» Неотвязные думы об этом огромном предприятии, страх перед бесконечными заседаниями фабричного комитета… Хорват… Ах, если бы можно было все начать сначала…

Из комнаты Клары доносится голос слуги. Прекуп, которому показалось, что молчание слишком затягивается, кивнул головой на дверь и спросил:

— Кто это?

Вольман вздрогнул. Потер лоб и ответил тихо, чужим голосом:

— Слуга.

— А-а, — легонько кивнул головой Прекуп. — Господин Вальтер. — Не зная, что сказать, он встал, подошел к камину, потом вернулся обратно. — Как решим с полотном?

— Ах, да. Хорошо, что напомнили. Я говорил с Молнаром об этом. Надо сделать. Хорошо бы помочь им в этой кампании. Знаете, это вопрос престижа. А вы могли бы поговорить с Симоном. Почему это должно стать заслугой толстяка? Не так ли?

— Вы правы, господин барон. Думаю, что, если мы с этим вопросом покончим, страсти утихнут очень надолго.

Прекуп посмотрел на часы. До встречи с Симоном оставалось еще много времени; ему стало тоскливо, во всем теле он чувствовал какую-то слабость. Он поправил белый манжет, сделал еще несколько неуверенных шагов, и вдруг это бесцельное хождение начало его раздражать. Так случалось всякий раз, когда нужно было с кем-нибудь встретиться. Его охватило возбуждение. На бульваре он вошел в освещенное фойе кинематографа. Картина уже началась, из зала доносилась громкая музыка, у входа толкалось несколько молодых людей. Вдруг он увидел свое отражение в зеркале: тощий человек, стянутое поясом пальто, лицо длинное, худое, квадратный подбородок. Из-за густых бровей всегда казалось, будто он чем-то недоволен, улыбка получалась у него вымученной, какой-то болезненной. Он сдвинул шляпу на затылок, открыв высокий узкий лоб, обрамленный редкими прядями черных волос. Потом повернулся на каблуках и вышел.