Фаркаш пришел в полночь. Увидев Хорвата, он устало развел руками и сел с утомленным видом.

— Вот не думал найти тебя здесь. Сегодня у меня было столько дел.

— Можешь говорить мне все, что хочешь. Я все равно не уйду.

— Тогда предлагаю открыть пленарное заседание, — пошутил Фаркаш. — Что на повестке дня?

Хорват начал рассказывать ему все, что случилось. Вначале Фаркаш зевал, потом, заинтересовавшись, протер глаза.

— Вот что, Хорват. Нельзя отрывать крупные вопросы от мелких. Ведь в конце концов продукция зависит от нас, от нашей работы, а не от барона. А если ты не заботишься о рабочих, об их «маленьких» проблемах…

— Хорошо. Но что же делать?

— Точно не знаю. И все же у вас на текстильной фабрике все проще. Ты сказал, что Трифан предлагает Просить у барона полотна. Мысль неплохая. Только надо не просить, а требовать. Требовать! Понимаешь? На самом деле, почему не заставить его платить рабочим натурой? Хотя бы частично. И такое требование оправдано: сейчас инфляция, трудности.

— Идея неплохая. Завтра же я подниму об этом вопрос в фабричном комитете. Потом поставлю на голосование, и все…

— Не спеши, Хорват. Мне кажется, ты поторопился и с проблемой роста продукции. Надо было сначала вооружиться цифрами, продумать предложения и только после этого отправляться в дирекцию.

— Ты прав, знаю. Но сейчас не нужно усложнять… — Хорват был очень возбужден. Он стукнул кулаком по столу. — И пусть только посмеет барон сопротивляться!

— Ну что ж… Но не стоит рисковать. Лучше, если даже члены фабричного комитета ничего не будут знать. Обсуди вопрос сначала в партийных ячейках, потом в цехах. Дело надо организовать так, чтобы все рабочие были на твоей стороне, то есть на стороне коммунистов.

— Думаешь, кто-нибудь может быть против? Ты шутишь, Фаркаш.

— Я не шучу. Нужна агитация в пользу выплаты заработка натурой — полотном. Без сомнения Симон и барон узнают обо всем этом, и тогда они поймут, что имеют дело не просто с Хорватом, но с представителем пяти тысяч рабочих. Понимаешь?.. Таким образом предложение не провалят ни в фабричном комитете, ни в дирекции. Но это только одна сторона вопроса. Другая сторона, гораздо более важная, заключается в том, что этой кампанией ты сможешь поднять престиж партии. Ну, а теперь спокойной ночи! У меня уже глаза слипаются.

В конце февраля Трифан получил письмо из Москвы. В адресе отправителя значилось советское Общество Красного Креста и Красного Полумесяца. Трифан внимательно изучил конверт, проверил, правильно ли написан адрес, чтобы не распечатать по ошибке чужого письма. Убедившись, что письмо адресовано именно ему, он вскрыл конверт, надел очки и начал читать вслух, чтобы слышала и жена.

— Месарош, Месарош… — пробормотал Трифан. — Смотри-ка, уже двадцать лет как я ничего о нем не слышал.

— Какой это Месарош? — спросила Елена.

— Я тебе рассказывал о нем. Тот самый, с которым я служил в армии в первую мировую войну. Знаешь, тот, что стал комиссаром в девятнадцатом году. Потом, его арестовали и заключили в Сегедин. Помню, он мне оттуда прислал письмо. Его приговорили к двадцати пяти годам. И его, и его жену.

Он стал читать дальше.

— У нас будет дочь! — воскликнула Елена.

— Ты хочешь?

— Ну, конечно, хочу.

В тот же вечер Трифан отправил в Москву телеграмму.

Марта приехала через две недели. Это была невысокая худенькая девушка. Большие черные глаза ее смотрели удивленно. Она знала всего несколько слов по-румынски и чувствовала себя здесь совсем чужой. Не находила себе места. Все в городе казалось ей странным, нетронутым, как будто здесь и не бушевала война. Она провела четыре военных года очень далеко, в Средней Азии, в городе Фрунзе, в Киргизии. Девушка помнила, что не всегда случалось быть сытой, а порой и есть горячую пищу и что после занятий она ходила в госпиталь и писала письма раненым. Больше ей нечего было рассказать.

В первые же дни после приезда она попросила найти ей преподавательницу, ей хотелось учиться румынскому языку. Каждый раз, как Марту спрашивали, что она хотела бы делать, девушка коротко отвечала: «Хочу работать». С Фаркашем, который знал русский язык, Марта подолгу разговаривала. Она рассказывала, как ей приходилось ходить пешком в школу за шесть километров, потому что в городе все большие здания были заняты под госпитали. Вспомнила, как однажды в очень сильный мороз она расплакалась, ей захотелось лечь на шпалы и умереть. Потом она сказала себе, что солдаты неделями не выходят из насквозь промерзших окопов и у них даже нет надежды войти через полчаса в теплое помещение. И Марта тогда же сочинила стихотворение о самоотверженных советских воинах. Придя в школу, она записала его и, чтобы не потерять, спрятала листок в ботинок. Через несколько дней, когда вместе со всем классом Марта пошла в госпиталь — они давали там концерт самодеятельности, — она вспомнила о стихотворении и захотела прочитать его. Но на листке, вынутом из ботинка, нельзя было разобрать ни строчки. Она очень огорчилась, у нее не хватало сил сознаться, что она не помнит стихотворения. И когда объявили о ее выступлении, Марта вышла вперед и тут же сочинила новое стихотворение. Солдаты долго аплодировали ей. Только выйдя из госпиталя, она сообразила, что в стихотворении не было ни одной рифмы, это были всего-навсего наивные мысли о героизме. И еще одно воспоминание сохранилось у нее: сероглазый киргиз пригласил ее к себе в дом и угостил конфетами. Сын киргиза, смуглый и застенчивый пастух, играл ей на свирели. Потом ее отвезли в Москву, в Красный Крест, и она жила в очень чистой и очень теплой гостинице. Там ей рассказали о ее отце, о его смерти и о том, что она поедет в Румынию.

Однажды Марта неожиданно спросила Трифана, может ли она называть его папой.

Трифан, разволновавшись, что-то забормотал и поцеловал ее в лоб.

— Да, конечно, Марта!

И чтобы доставить ей радость, отыскал письмо, полученное от Месароша двадцать лет назад.