— Нет. Он просил, чтобы мы ему помогли.
— Помочь обязательно надо. Зачем мешать ему вкладывать деньги в станки? Это принесет пользу не только Вольману.
Хорват остался доволен, он ведь думал так же.
— Тогда все в порядке. Завтра я с ним поговорю.
Бэрбуц знаком остановил извозчика и протянул руку Хорвату:
— Желаю удачи.
— Счастливо. У тебя теперь столько денег что можешь тратить на извозчика? Откуда?
Бэрбуц рассмеялся:
— Когда я скажу ему, чтобы он отвез меня в уездный комитет, у него не хватит смелости взять с меня плату. Всего хорошего, Хорват.
Хорват долго смотрел ему вслед, потом сказал себе: «Может быть, он все же разбирается в политэкономии».
На следующий день Хорват отправился к барону и сообщил ему мнение уездного комитета партии. Вольман принял его вежливо, внимательно выслушал и, когда Хорват кончил говорить, поднялся с кресла.
— Все в порядке, господин Хорват. Надеюсь, что и впредь мы будем находить общий язык.
Хорвату показалось, что в этих словах скрыт какой-то намек, и поэтому он возразил:
— Так же как и до сих пор, господин барон. А пока из Англии прибудут станки, мы постараемся найти здесь у себя возможность увеличить продукцию. Не знаю еще, как именно, но мы об этом позаботимся.
— Тогда все, господин Хорват. Можете идти.
Барон сказал это ироническим тоном, с презрительной усмешкой.
Хорват вышел, хлопнув дверью. С этого дня он стал наблюдать за всем производственным процессом, начиная с поступления тюков хлопка в чесальню и кончая выходом готового полотна.
Он изучил целый ряд документов, говорил со всеми инженерами, но совершенно безрезультатно. Он теперь даже не показывался в цехах. Многие думали, что он заболел или уехал в командировку.
Поп, один из прядильщиков, искал его несколько дней и наконец нашел в конторе красильни.
— Слушай, Хорват, чем это ты занят, что тебя не найти?.. Видишь вот эту рубашку?
— Вижу, ну и что?
— Она рваная.
— Ты затем и пришел, чтобы показать ее?
— Нет. Я пришел сказать тебе, что эта рубашка у меня последняя. И я пришел открыто заявить тебе: я на стороне рабочих, ведь я тоже рабочий, но черт меня подери, если все идет так, как надо. В прошлом месяце я отложил половину заработка, чтобы купить себе несколько рубашек. Не знаю, какого черта я выжидал. Вчера я пошел в магазин. Мне не хватило денег даже на одну рубашку. Скажи, это дело?!
— Ну и чего ты от меня хочешь? — спросил его Хорват. Он злился, что должен терять время по пустякам.
— Как это, чего я от тебя хочу? — Поп широко раскрыл глаза, как будто только сейчас увидел Хорвата. — Черт тебя побери! Ясно, какое тебе до меня дело! Ты обманываешь рабочих не хуже, чем нас обманывали раньше хозяева. — Он повернулся и пошел, оставив Хорвата онемевшим от изумления.
Хорват бросил все свои дела, побежал за ним, догнал его у прядильни.
— Стой, Поп, послушай, почему ты ушел, ведь мы даже не поговорили.
— Да нам с тобой не о чем разговаривать. Вот почему я ушел. И не зови меня теперь ни на какие заседания. Мне не нужны собрания…
Вечером Хорват даже не стал ужинать от злости. Он хотел все рассказать жене, но вовремя передумал: она все равно не поймет. Скажет, что Поп прав, что дела действительно обстоят плохо, что сейчас инфляция, что на рынке ничего не достать, что у Софики нет самого что ни на есть простого платьица, что… Все это ерунда. Если фабрика дает меньше продукции, чем до войны, ясно — ничего хорошего быть не может. В первую очередь надо решить этот вопрос. Но почему, черт возьми, его никто не хочет понять? Мало того, некоторые так неправильно относятся к вопросам производства, что их просто хочется избить. Вот и сегодня один старый рабочий сказал ему:
— Чем меньше производится продукции, тем меньше зарабатывает барон. В наших же интересах, чтобы он разорился.
Если бы Хорват его не знал, он подумал бы, что тот либо глуп, либо враг. Как будто продукция беспокоит барона! Черта с два. Он заинтересован в том, чтобы дела шли плохо, хочет доказать неспособность коммунистов управлять государством. Задумавшись над этим, Хорват сказал себе: «Что я смогу сделать, если буду заниматься не продукцией, а мелкими нуждами рабочих? Ничего. Не сумею достать даже на заплаты для рубашки Попа. Или, может быть, я должен написать в Центральный Комитет о том, что в стране инфляция? Как будто они не знают сами…»
Он так огорчался, когда ему говорили, что дела идут плохо, будто лично был повинен в этом.
— О чем ты думаешь, Андрей?
— Ни о чем, Флорика… Я устал и хочу спать.
Послышался стук в дверь. «Кто бы это мог быть?» — подумал Хорват. Дверь открылась, и на пороге появился Трифан.
— Слушай, Хорват, — начал он прямо без вступления. — Я говорил с Попом. Он страшно зол. Ругал даже партию.
— Откуда я возьму ему рубашку? Поп несознательный, у него нет классового сознания. Вот!
— Сделай одолжение, не читай мне проповеди. Тебя выбрали в фабричный комитет, вот и ломай себе голову, для того ты туда и посажен! Речь идет не только о Попе. Он дошел до такого состояния на месяц раньше нас, потому что болел. Не думай, однако, что у других дела обстоят лучше, чем у него. Надо найти какой-то выход.
— Вот я и ищу выход. Но не по мелочам, — Хорват поднялся и продолжал важным тоном — Наша продукция…
— Ты мне зубы не заговаривай. Это слишком высокие для тебя слова. Это слова Симона. Знаешь, что получается? Человек умирает с голоду, а ты ему говоришь, что рагу из поросенка вкусное кушанье. Что делать? Вот подумай над этим. Потому что от этого зависит и продукция. Сегодня опять арестовали четырех работниц за то, что они украли полотно. А воруют они не потому, что они воровки, а потому, что у них маленькие дети, которых им не во что завернуть. Я не удивлюсь, если в один прекрасный день станет воровать и Поп. Ведь он не может ходить без рубашки… А что ты скажешь, если нам попросить барона выдать немного полотна в счет заработка?
— Мы что, нищие? — возмутился Хорват.
— Ну, я вижу, тебя занесло, бесполезно сейчас разговаривать. Я найду тебя завтра или послезавтра. И буду приходить к тебе, пока ты не поймешь. Спокойной ночи!
Когда Трифан ушел, Флорика спросила:
— О какой это рубашке он говорил?
— Ни о какой, Флорика, дорогая моя… Рабочие кое-чем недовольны… Вот и все…
— А ведь ты говорил мне, что скоро будет лучше.
— Да, я тебе это говорил… Ну, а теперь оставь меня… Я пойду к Фаркашу…
— Вот, такой ты всегда. Ты где угодно чувствуешь себя хорошо, только не дома! Лишь бы уйти из дома. Днем ты на фабрике, вечером у Фаркаша. Почему бы тебе не найти себе место и для ночлега?
Он не мог уйти и оставить Флорику в таком состоянии. Последнее время она все чаще сердилась, иногда даже неизвестно почему. Как будто Хорват был виноват, что швабки из Нового Арада не привезли зелени на рынок или что килограмм шпината подорожал на четыре лея раньше, чем этого можно было ожидать. Мало того, Флорика обвиняла его и в том, что ей грубил булочник, который обвешивал покупателей, и в том, что примария теперь забирает мусор только два раза в месяц, и это в летнюю-то пору, когда все сгнивает за несколько дней.
— Почему в газетах об этом не пишут?
— Потому что не хватает места.
— Как это не хватает места? Да вот сегодня почти целую страницу занимает фотография этой, как ее, Нуци Розенцвейг или что-то в этом роде, ну той, которая поет в «Серой крысе». Для этого места хватает!..
— За это платят. На эти средства и существует газета.
— Ничего я не понимаю из твоих объяснений. Не могу я понять, почему не вывозят мусор. Говорят, в Абруде была какая-то эпидемия. И все из-за мусора!..
— Ты хочешь поссориться, Флорика?
— Нет, не хочу… Я просто так говорю тебе.
Фаркаша он не застал дома: тот был на каком-то заседании на заводе. Но Хорват не ушел, решил подождать его. Сел на стул, стул показался ему неудобным; он встал и принялся ходить по комнате; комната была маленькая, и через каждые два шага он должен был поворачивать обратно, так что скоро у него закружилась голова. Он сел на кровать, потом прилег, «А, все равно, — сказал он себе, почувствовав, что его одолевает сон. — Еще немножко, и я усну». Он пытался держать глаза открытыми. Потолок был закопчен, и только в небольших белых пятнах — там, где отвалилась штукатурка, отражался свет лампочки. «Если бы я остался дома, я мог бы спокойно спать».