— Вы сказали Албу? — переспросил комендант и провел пальцем по лежавшему перед ним списку. — Да, есть такой… Якоб Албу… Завтра в семь часов его расстреляют.

Клара вздрогнула: «Расстреляют? Албу умрет? По какому праву они принимают решение о смерти человека, которого здесь даже нет?» Она пыталась представить себе лицо Албу, но это ей никак не удавалось, она лишь смутно его припоминала. Потом неожиданно перед ней возник его образ таким, каким она видела Албу в последний раз, когда тот пожимал руку Эди. Где она его видела? Да, на ступеньках вагона второго класса скорого поезда. Он уезжал в Бельгию учиться. Теперь она точно вспомнила. Эди послал его учиться за границу, чтобы сделать из него человека.

— О нем и идет речь, — снова послышался голос Вольмана.

— Будет очень трудно сделать это, господин барон. Его поймали с мятежниками, которые стреляли в солдат вермахта. Будет очень трудно…

— Если бы не было трудно, я не обратился бы к вам.

— Понимаю, — улыбнулся комендант. — Но вы знаете, что…

— Знаю. Речь идет о простом распоряжении… Албу наш человек… Я послал его к ним. Не мог же я оставаться в неведении… Я не знал, что вы вернетесь…

Комендант города выпятил грудь и принял важную, торжественную позу.

— Господин барон!..

— Я хочу сказать, я не знал, что вы вернетесь так скоро.

Клара выпрямилась и потянулась. Ее охватило удивительно приятное и радостное чувство. Ее отец, Эди, спасает жизнь человека! Как хорошо, что он такой могущественный. Ей захотелось войти к нему, обнять… В конце концов, почему бы и не войти?.. Инстинктивно она бросает взгляд в зеркало, поправляет прическу и легонько стучится в дверь. Потом, не ожидая ответа, входит и, глядя на коменданта города, притворяется удивленной:

— Я помешала тебе, папа?

У нее такое невинное выражение лица, что на нее нельзя сердиться.

Комендант города щелкает каблуками, а Вольман делает шаг ей навстречу:

— Нет, Клара, ты мне не помешала… впрочем, мы уже кончили… — Он оборачивается к офицеру: — Я просил бы вас только сделать это осторожно, чтобы никто из заключенных не узнал. Иначе его жизнь снова окажется в опасности. Вы понимаете?..

— Понимаю, понимаю, — ответил комендант города. При девушке, да еще такой красивой, разве можно чего-то не понять? Он показал на телефон: — Разрешите?

— Пожалуйста, пожалуйста. — Вольман придвинул к нему телефон. — Сделайте одолжение.

Офицер набирает номер. Ожидая, пока на другом конце провода подчиненный, которого он вызвал, подойдет к телефону, полковник фон Хюбс потирает ладонью лысину. Клара едва сдерживает смех. Прядь волос падает со лба коменданта на правое ухо. Он становится похож на провинциального бакалейщика с карандашом за ухом.

— Алло, Вернер… Да… Семнадцатую камеру не расстреливать… Да, да, я знаю, о ком идет речь… Знаю… Не расстреливать. — Он бросает взгляд на Клару, и ему кажется, что она любуется им. Он покашливает в ладонь, потом отчетливо добавляет в трубку: — Под мою ответственность…

Перед каждой дверью караульный поднимает фонарь, освещая номер камеры. У камеры № 17 он останавливается, вынимает из кармана мел и чертит на стене крест. Наблюдавший в глазок Албу прижался к двери. Выждав, пока часовой удалится, он поворачивается к Хорвату:

— С тех пор как вас перевели сюда, я боюсь. Солдат поставил на стене какой-то крест. Что бы это могло значить?..

Хорват не отвечает ему. Забравшись на деревянную скамейку, он смотрит в окошко.

— Здесь чудесно. Вы даже не представляете, какой прекрасный вид открывается перед вами. Видно ветку каштана, а вдали верхушки ив на берегу Муреша. Когда я увижу коменданта, я попрошу его продержать меня здесь всю жизнь.

— Что означает этот крест? — повторяет свой вопрос Албу.

— Вероятно, нас пригласят на гарнизонный бал-маскарад, — с горечью говорит Василикэ Балш.

Хорват продолжает свои наблюдения.

— Если бы каштан был посажен хоть на полметра ближе, он был бы виден весь. — Хорват так занят каштаном, что ничего не замечает и не слышит.

Заметив досаду на лицах Албу, Балша и Бэрбуца, Герасим улыбается. «Какой чудесный человек Хорват! Ни на минуту не дает им уйти в свои мысли. Болтает о всяких пустяках и все время отвлекает внимание». Как жаль, что он не понял его раньше, еще в той камере! Впрочем, здесь, среди товарищей, Герасим лучше изучил его. Хорват действительно говорил о пустяках, однако всегда был настороже, натянут, как струна. Он вздрагивал при каждом подозрительном шуме. Герасим был убежден, что он страдает больше всех остальных вместе взятых, но умеет сохранять спокойствие. Вот и сегодня к вечеру, когда они исчерпали все темы, в камере воцарилась тишина, атмосфера стала напряженной. Тогда Хорват предложил играть в пуговицы. Все оторвали лишние пуговицы от своих пиджаков и начали играть, как когда-то в детстве. Во время игры Герасим сделал забавное открытие: он понял относительную ценность пуговиц. На воле, в обыденной жизни пуговица имеет только то назначение, которое нужно портному: например, соединяет две полы пиджака. Здесь, в камере, пуговица — это нечто значительно большее. Не будь пуговиц, они все время думали бы о предстоящем расстреле.

Даже Балш, вначале такой разговорчивый, замкнулся в себе. Он боится смерти. Его бросает в дрожь от малейшего шороха. Он проклинает всех своих предков за то, что ему взбрело в голову спать на чердаке в соборе. Когда их перевели сюда, Балш потребовал у Хорвата ответа:

— Что будет, если меня расстреляют?

— Я тебя похороню…

— А я им все расскажу. Скажу, что за всю свою жизнь ни разу не брал в руки оружия. Я честный вор, а не убийца.

— Ты герой, дорогой Василикэ Балш.

— Я не хочу быть героем. Я хочу жить.

— Для чего, дорогой Василикэ Балш? Чтобы воровать? Наша встреча принесла тебе несчастье.

Теперь Василикэ уже не философствует. Он понял, что это бесполезно. Великое дело примириться с самим собой. Еще днем он был в отчаянии, ему вдруг захотелось рассказать всю свою жизнь. Когда Герасиму надоела болтовня Балша и он решил его перебить, Хорват сделал ему знак не мешать. Балш бросил полный благодарности взгляд в сторону Хорвата и не заставил себя просить. Он продолжал:

— Мне было десять лет, когда я впервые украл. Линейку у учителя арифметики. Я никак не мог научиться отличать знаменатель от числителя. Я всегда путал их. То говорил, что это верхняя цифра, то нижняя. Он бил меня. Я и украл у него линейку. Это доставило мне необыкновенное удовольствие. Жили мы в то время бедно. Я украл вечное перо, и вся наша семья была сыта целую неделю. В двенадцать лет я совершил кражу в трамвае и был арестован. Меня поместили в исправительный дом в Тимишоаре. За три года, пока там находился, я изучил все тайны ремесла. Месяцами я учился снимать с руки часы, потом в течение года обучался обшаривать карманы так, чтобы люди не чувствовали. Думаю, что если бы я захотел стать фокусником, мне не пришлось бы краснеть. На третьем году пребывания в исправительном доме я от скуки подменял документы воспитателям. Когда я переехал в Бухарест и познакомился с Фэнуцой, я попросил его проверить меня. Если нас не расстреляют, завтра я расскажу вам о Фэнуце. Он побывал во всех столицах Европы. Мне кажется, не было карманника крупнее его. Так вот, я попросил его проверить меня. «Хорошо», — сказал он мне. Мы сели в трамвай № 24, и он указал мне на одного человека. «Видишь этого толстого типа у окна?» «Да», — ответил я. «Сними с него галстук». Я побледнел. Тип, на которого он показал, был в офицерском мундире. В чине полковника или что-то в этом роде. Подхожу ближе и вижу, что он сидит в стороне от других. Мне сразу становится ясно, что Фэнуца хочет испытать меня всерьез. Я встаю напротив этого типа и внимательно изучаю его. Спрашиваю, не из Галаца ли он. Офицер поднимает глаза и оглядывает меня с ног до головы. Впиваюсь взглядом в его галстук. Он завязан плотно, маленьким узлом. Наступаю офицеру на ногу. Тот смотрит вниз; я изучаю его затылок. Мы уже у Армянской улицы. Офицер сходит на Брезояну. Фэнуца подает мне знак, что нам тоже нужно выйти. Мы выходим на следующей остановке, и он говорит мне: «Тебе нечего делать в Бухаресте. Езжай обратно в провинцию. Джиджи соврал мне. Он сказал, что ты работаешь первоклассно». Я велел ему поискать у себя в нагрудном кармане. Он засунул туда руку и вытащил галстук офицера. Тогда он расцеловал меня прямо посреди улицы… Я работал как бог…