— Ты в нашей партии?

— Да. С позавчерашнего дня… Я все время занималась плакатами, поэтому вы меня не знаете… По имени я вас знаю… Вы товарищ Герасим…

— Да. А что ты делаешь вообще?

— Я студентка… была студенткой… Меня исключили… Я организовала сбор в пользу политических заключенных…

— Так, понимаю… Ты далеко живешь?

— Да, но если вы устали, не надо меня провожать… Учитель Ружа опекает меня, как будто я маленькая…

— А ты уже не маленькая? Сколько тебе лет?

— Восемнадцать…

— Правда, ты уже не маленькая… А что говорят твои родители, когда ты так поздно возвращаешься домой?

— У меня нет родителей…

— Ясно… Так ты говоришь, что живешь в Шеге?

— Да, на улице Крэйесе…

— Это, кажется, очень красивая улица…

— Она была бы неплохой, если бы не грязь во время дождя…

— А в каких ты отношениях с товарищем Ружей? Там, в ресторане, вы говорили о побелке дома…

— Это просто так, лишь бы не молчать… Я познакомилась с ним только сегодня вечером… Он зашел к нам в комнату Союза коммунистической молодежи, искал какую-нибудь девушку. Выбрал меня. В «Крысе» красиво… Я там была первый раз… Теперь налево.

Они свернули на боковую темную улицу.

— И ты каждый вечер возвращаешься домой одна?

— Конечно, если задерживаюсь допоздна. По утрам я работаю в «Астре», на сифонной фабрике… Так что партийные поручения могу выполнять только во второй половине дня.

— Ты еврейка?

— Да. Если не хотите, не провожайте меня. Я живу недалеко. Надо еще пройти две улицы…

— Я уже столько прошел, что теперь мне все равно… Скажи, у тебя дома есть хлеб?

— Хлеб? А что?

— Я хочу есть… Если ты дашь мне кусок хлеба, мне не надо будет идти домой. Я живу на другом конце города, а в шесть должен быть на фабрике. Я работаю на текстильной фабрике… сборщиком…

— Немножко хлеба найдется.

Ливия Пухман жила на втором этаже старого дома, построенного еще во времена Австро-Венгерской империи. Комнаты с высокими потолками, прохладные; зимой здесь, вероятно, холодно. Комнату, которую занимала Ливия, загромождали всевозможные вещи: огромный письменный стол, заваленный медицинскими книгами, оставшимися после отца Ливии, врача, угнанного в Германию; за шкафом — скатанные ковры; канделябр с хрустальными подвесками и четырьмя лампочками, три из которых перегорели; несколько стульев, обитых толстым золотистым шелком.

— Если хотите, я вскипячу чай… Это быстро. У меня хорошая электрическая плитка…

— Вскипяти… А откуда у тебя сахар?

— Вчера давали в центре. Я стояла в очереди.

Выпив чаю, Герасим встал, потянулся и поблагодарил.

— Ну, а теперь спокойной ночи, товарищ Ливия. Мне нужно идти. Возьму на фабрике инструменты и пойду украшать триумфальную арку флагами. Надеюсь, ты тоже туда придешь.

— Конечно. Спокойной ночи.

После полудня сотни людей потянулись к Микалаке, где под наблюдением Герасима четверо служащих примарии воздвигали триумфальную арку. Столбы по-праздничному увиты гирляндами. Десять красных флагов (из пятидесяти, которые Албу достал у барона) украшали еще неоконченное сооружение. Из ящиков и нескольких досок, выломанных из соседнего забора, собирались соорудить небольшую трибуну, с которой будет выступать советский командир. Стало известно со слов каких-то людей, что советские войска уже прошли через Деву и двигаются теперь к Радне. Паску, который юлой вертелся у арки, было поручено установить связь с полицией, чтобы обеспечить в городе порядок..

Счастливый, что наконец-то и он получил важное задание, Паску помчался в префектуру.

В четыре часа в Микалаку прибыл и Фаркаш, вместе с Хорватом и Бэрбуцем. Осмотрев триумфальную арку, они явно остались довольны ею. Фаркаш послал кого-то за Албу: пусть достанет несколько метров красной материи для трибуны. Не прошло и часа, как А лбу принес сто метров. Фаркаш одобрительно хлопнул его по плечу и назначил ответственным за праздничное оформление арки. Гордый таким доверием, Албу натянул красное полотнище всюду, где только было возможно.

Взобравшись на арку, Герасим как раз укреплял красный флаг с нарисованными мелом серпом и молотом, когда послышался грохот танков. Несмотря на приказ Хорвата спуститься, Герасим остался наверху, ему хотелось первым увидеть советские войска. Ко всеобщему удивлению, грохот шел не со стороны Радны, а из Куртича. «Может быть, русские обогнули город, чтобы не попасть в засаду», — подумал Герасим. Но, повернувшись в противоположную сторону, он увидел несколько немецких танков.

— Немцы!.. Немцы идут!.. — закричал он что было мочи и чуть не свалился вниз.

В этот момент в конце улицы появился первый танк. Никто не ожидал прихода немцев. Охваченные паникой люди бежали кто куда. Пулеметы, установленные на танках, строчили им вдогонку.

Неравная борьба длилась недолго. Танки смяли триумфальную арку и трибуну, украшенную красными полотнищами…

Торговцы торопливо спускали железные шторы. Меньше чем за полчаса улицы опустели. Только несколько венгров, ярых националистов, увидев рядом с немцами венгерские части, вышли на улицу со своими знаменами. Словно по мановению волшебной палочки, в центре города уже опять висели флаги со свастикой.

Примарь сидел, запершись, в зале заседаний. Услышав лязг танков, он спрятался под стол. Потом, когда раздались звуки немецкого марша, он вылез & подошел к окну. «Немцы! Господи, господи!..» От радости он не знал — смеяться ему или плакать; открыл окно и высунулся наружу. Видя, что его не замечают, он начал кричать: «Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!», пока какой-то танкист не направил на него автомат. Послышался сухой треск автоматной очереди, примарь доктор Еремия Ион всплеснул руками, как будто хотел обнять всю моторизованную колонну, и упал с третьего этажа. Какой-то субъект, находившийся поблизости, освободил его от ручных часов (все равно ведь они ему теперь не нужны!), потом, не желая останавливаться на полпути, с невероятной ловкостью снял с него туфли.

У вокзала видели труп железнодорожника; мигом распространился слух, что эсэсовцы убивают всех, кто носит форму. Почтальоны, вагоновожатые и полицейские сразу же переоделись.

В городе было объявлено осадное положение.

Вечером того дня, когда немецкие войска вступили в город, весь партийный актив собрался у Суру. Не было только Трифана.

— Паску убили, — сообщил Суру. — Он лежит перед зданием полиции.

Все замолчали. Сидели вокруг стола, притихшие, погруженные в невеселые мысли. С улицы доносились выстрелы. Хорват подошел к окну, потом предложил Фаркашу и Суру пробраться в Радну навстречу советским войскам, чтобы предупредить их о положении в городе. Хотя и неохотно, Фаркаш подчинился. Он попросил только отправить их с Суру порознь, чтобы в случае ареста не провалиться обоим.

— А мы, — указал Хорват на себя и остальных, когда дверь за Суру и Фаркашем закрылась, — мы организуем сопротивление. — Он говорил так спокойно, словно предлагал посмотреть футбольный матч.

Бэрбуц, стоявший у окна, покачал головой. Герасим подумал: «А что еще нам остается…» Потом вспомнил Паску. Лежит вытянувшись на мостовой и уже никогда не сможет предъявить счет примарю за пощечину, которую тот влепил его отцу…

Хорват прервал ход мыслей Герасима.

— Когда стемнеет, достанем оружие.

Он не сказал как и где. Считал, что и так все ясно. Поискал шахматную доску, но нашел у Суру только старую колоду карт. Спросил:

— Кто умеет играть в шестьдесят шесть?

Никто не ответил. Герасим не умел. Бэрбуц все еще сидел у окна, спрятавшись за занавесками, и задумчиво смотрел на улицу. Албу покачал головой, в знак того, что не умеет. Он был бледен, все время потирал руки и боялся заговорить, чтобы не выдать волнения.

— Ничего, что не умеете. Я научу вас. Ты, Бэрбуц, можешь остаться у окна, смотри, что там происходит. Так… Слушайте внимательно… Вот, каждый получает по пять карт…