— Мне нравится такая прямота, — сказал я. — В ней есть что–то рыцарское.
Буря утихла так же внезапно, как и возникла. Федор Николаевич опять размягченно откинулся на спинку дивана, устало вздохнул, глядя на меня так, точно только что увидел.
— Нервишки! — оправдался он небрежно. — Да, да, нервишки. Забудьте. Я забуду, и вы забудьте… Когда возвращаетесь в Москву?
— Денька через четыре.
Я успел заметить, как в его зрачках мелькнули последние сполохи грозы.
— А зачем же так долго? В понедельник и отправляйтесь. Я позвоню Перегудову, мы с ним обо всем условимся… На предприятие больше не ходите, Виктор Андреевич, не надо. Очень вы как–то умеете людей дергать по пустякам.
Альбом с фотографиями сиротливо лежал на столе, как напоминание о недавней идиллии. Мои часы показывали пять минут пятого. Пора. По Никоруку видно было, что пора мне откланиваться. Разговор получился содержательный. Все я понял: и намеки, и пожелания. Директор, однако, не считал меня простой пешкой в этой игре, раз потратил на меня так щедро день отдыха. И на том спасибо.
Водитель прохаживался около своей «Волги» и с сосредоточенным видом изредка пинал ногой в покрышку. Меня вышла провожать вся семья. Улыбки, крепкие рукопожатия, приглашения бывать почаще.
Мика бросала мне пылкие загадочные взгляды. Ее душил смех. Неужели еще что–нибудь подстроила на прощание?
— Привет Шурочке Порецкой! — крикнула она, чуть не захлебнувшись весельем, как водой.
— Передам, — сказал я, — если увижу.
Сергея я пригласил, если будет время, захаживать в гости в Москве. Но адреса не оставил.
— Пофилософствуем без помех, — сказал я.
— Непременно. Спасибо.
Уже я садился в машину, но неловко зацепился рукавом за дверцу. Федор Николаевич стоял, скрестив руки на груди, и благожелательно наблюдал, как я высвобождаюсь из ловушки.
— Не везет, — сказал я, обращаясь к директору. — Во всем не везет. Чуть рубашку не порвал. А главное, прибор не работает…
— Заработает! — обнадежил Никорук.
— Когда еще это будет. Через полтора месяца. А полтора месяца что нам делать? Нет, это не выход…
Никорук шагнул к машине, где я уже сидел рядом с водителем. Наклонился надо мной, открыл рот, но почему–то не нашел нужных слов.
— До свидания, — помахал я рукой всем провожающим. — Спасибо. За все спасибо! А вам особенно большое спасибо, Федор Николаевич!
— На здоровье! — бросил директор и лукаво подмигнул. По–босяцки подмигнул, честное слово.
Мы ехали полями. В мгновение ока нырнули в низину башенки дачных домиков. Словно провалились сквозь землю.
— Тут что же, одно начальство дачи имеет? — поинтересовался я у шофера. Он подумал, закурил. Сидел, надувшись, что–то у него в голове заклинило.
Я уж было хотел повторить вопрос, но он все же ответил:
— Зачем — начальство? Не только начальство. Зачем? У Кешки Давыдюка тут дача и еще у некоторых. Которые, конечно, поспели к дележу. Я–то не поспел, а мог бы. Все могли. Делили дачи по жребию. Кому выпадет удача. Мне не выпала. А другим повезло. Тому же Давыдюку… Она ему на фиг не нужна, а взял. Как же. Теперь там у него, считай, один бурьян произрастает. Но взял. Дают — бери! А как же. А мне не дали!.. Да я и не был в жеребьевке.
— Почему?
— Как это — «почему»? В другом городе работал. Не здесь. Дачи–то когда делили? В шестидесятом А я сюда когда прибыл? В шестьдесят седьмом. Припоздал малость.
На всякий случай я посочувствовал:
— Наш брат всегда припаздывает. А директор, видно, не опоздал. Ишь отхватил домину.
Шофер глянул на меня с иронией: брат сыскался! — и разговор не поддержал. Заметил только:
— Ему положено по должности! — А потом до самой гостиницы молчал, изредка тяжело вздыхая.
22 июля. Суббота (продолжение)
Не заметил, как задремал. Лежал на кровати, пытался читать газету — и поплыл, поплыл… Это был не сон, а то сладкое забытье, когда каждую секунду имеешь власть проснуться и ощущаешь томление тела, покрытого испариной, и мгновенные, более отчетливые, чем во сне, видения перемежаются мыслью. В таком состоянии можно усилием воли продолжать один и тот же сон до бесконечности. Парение в подкорке — вот как я это называю. Дивное осознанное скольжение в небытии, в мире зрительных образов, но не звуков. Любой звук только помеха. Божественная глухота. Приобщение к тайнам мистицизма. Парад теней.
Ay, ay! Не уходи, мой друг, останься, так близко, хорошо…
Наталья Олеговна куталась в домашний халатик с завязками на спине. Она изображала какой–то танец, а я гонялся за ней, пытаясь ухватить кончики тесемок.
Перестань, Натали, тебе не идет. Ты взрослая, современная женщина, терапевт. Дай развязать халатик, побудь спокойной! Куда там! Расшалилась, расплясалась — лицо резвое, веселое, хищное — и в слезах. Почему ты плачешь, Наталья? Ах, бедняжка, плачет! Какой дьявол заставляет тебя так кружиться, упадешь. При твоей–то координации, разве можно. Ну, куда ты? Дай поцеловать, утешить, Наталья! Догоню, постой! Не спеши так. Я устал, задыхаюсь, пропадем. Рук моих не хватает… Погоди, Наталья! Не плачь, не плачь!..
Она поворачивается и идет ко мне — вот она. Я чувствую ее, но больше не вижу. Я чувствую знакомую тяжесть, но не знаю — она ли это. А вдруг не она? Обман, обман. Да что же это, в конце концов. Проникла в грудь, растворилась — ни лица, ни слез. Где ты? Отзовись! Ах, у этого сна не может быть голоса. Пропали мы, Наталья, пропали мы. И ты и я. Упали и пропали. Летим, не дышим — помирать тяжко, сыро. Погоди чуток. Видишь, левая рука не гнется от сердечной боли. О-о, какой взрыв! Как все разорвалось, и дым, туман — ничего не видно. Останься, друг мой, покажись еще разок. Дай тяжесть твою. Дай приникнуть к тебе, не ускользай!..
Когда я очнулся, было ровно семь часов. Некоторое время я еще улавливал присутствие Натальи в комнате, вдыхал запах ее халатика, — так меломан тянется сердцем за последней нотой, которая глухо дребезжит где–то в люстрах.
«Что ж, — подумал я, — пора отчаливать, собираться потихоньку. Командировка, видимо, окончилась. На предприятие тебя больше не пустят, голубчик».
Собственно, мне и незачем было идти на предприятие. Надо забрать письмо у Прохорова — его таинственную депешу — да попрощаться с новыми знакомыми. Попрощаться можно по телефону. Что еще? Заказать билет, уложить чемодан, выспаться как следует. Вот и все.
Почему же так муторно на душе?
Приехал, наследил и уехал.
Директор не прав, когда сказал, что меня радует возможность напакостить. Меня такая возможность огорчает. Я не злодей и не герой.
В жизни каждый, чтобы не упасть, держится за свою палочку–выручалочку. Надо вам заметить, Федор Николаевич, что моя палочка–выручалочка — честный заработок. Я бы не задумываясь отказался от такой премии, как ваша. И это не потому, что я очень хороший и нравственный человек, а потому, что в противном случае — возьми я премию — у меня не останется никакой палочки, не за что будет держаться. Я упаду. Как это объяснить понятнее?.. Впрочем, пока никто мне премии не предлагает, хотя у меня есть некоторая нужда в деньгах. Я собираюсь купить себе новый магнитофон — стерео. Не для себя. Для Натальиной забавы. Но мне не предлагают премии, а вы, Федор Николаевич, хотите получить ее за узел, который некондиционен, мягко говоря. Вы хотите получить премию не один, разумеется, а вместе со всеми.
Более того, вам не столько нужна сама премия, сколько престиж. И ведь тоже не для себя лично, а для общей пользы… И нечего бы мне соваться в это дело, вы правы. Незачем превышать свои полномочия. Все верно. Мое дело — представить отчет, ваше дело — так или иначе договориться с Перегудовым. О, я знаю, Владлен Осипович ради общей пользы тоже от многого личного откажется. Это ваша палочка–выручалочка. Понятие, конечно, довольно абстрактное, но имеющее повсеместно силу доказательства. Во имя общей пользы вершатся великие дела и ее же именем прикрываются другой раз пакостные грешки и грехопадения.