Из всего, что с ним в эти минуты происходило, ошалел он, собственно, от двух вещей: от того, что ее мама будет «нам» готовить, и от ручки, руки, пальчиков, слегка упиравшихся в его плечо.

Все стены громадного холла перед конференц-залом были обкноплены машинописными листками с тезисами выступлений, многие заголовки да и сами тезисы звучали сенсационно: «Генетический код как грамматическое предложение», «Годовые кольца деревьев и волосы Наполеона», «Стресс как перманентный эквивалент мутаций». Кроме конференц-зала, доклады читались и в отдельных кабинетах; в первую половину дня, до обеда, конференция работала, разбившись по секциям, а после обеда планировалось общее пленарное заседание, крупный доклад (регламент — до часа), и его обсуждение. Карданов уже имел все эти отпечатанные тексты у себя, поэтому в первую половину дня он мог или посидеть на одной из секции, или даже не сидеть нигде, а ходить между комнатами, там послушать пять минут, там — десять, важно было пропитаться общей атмосферой, поговорить с тем и другим из авторов тех сообщений, которые ему самому после предварительного прочтения тезисов показались наиболее интересными.

Во время обеда (все участники конференции — в одном зале, специально для этого накрытом) он примостился в одиночестве за столиком, стоящим на отшибе, как вдруг услышал голос, раздававшийся из-за двух необъятных спин на торце длинного стола:

— Представляете, плывет по реке голова. Натурально, нет туловища, нет и документов. По весне дело было. Доставили ее к нам. Черепные швы разошлись. Словом…

— Внешняя среда поработала? — Второй голос, с академическим спокойствием обвинивший внешнюю среду в неаккуратном обращении с таинственной головой, принадлежал профессору Кюрленису, а первый — сделал несложные умозаключения Карданов — профессору Калниньшу, специалисту по комплексной проблеме, имеющей научное, государственное и в некотором смысле философское значение, проблеме идентификации личности. Профессор Кюрленис, обладавший, по-видимому, повышенной восприимчивостью к воздействиям внешней среды, обернулся и громогласно приветствовал Карданова:

— О, Виктор! Почему один? Пресса должна знать своих героев. Подсаживайтесь к нам, у нас тут свободные места.

Виктор был не против, умение налаживать неформальное общение входило в набор профессиональных качеств журналиста, тем более что в данном случае налаживать ничего и не приходилось, все уже было налажено и без него, и два мощных мужа науки из Прибалтики выглядели столь колоритно, что просто загляденье. Судя по развитым бицепсам и дельтовидным мышцам, по загорелым рукам и лицам, этих двух вполне можно было представить не только за кафедрой, но и под парусом, участвующими в гонке судов класса «Финн» или «Звездный».

В общем, он отобедал в обществе двух профессоров и узнал много интересного о спектральном и иных методах анализа костного вещества. В частности, о тончайших приемах, позволяющих определить, принадлежала ли некоторая кость человеку или животному. Виктор пожалел про себя, что за их столом не может присутствовать французский писатель Веркор, но потом решил, что, может, оно и к лучшему. Если бы Веркор знал, что наука научилась, не прибегая к анализу поведения, речевых навыков, деталей физической конституции, а просто по голой кости отличать гомо сапиенса от негомо и несапиенса, то он просто не написал бы блистательный свой роман «Люди или животные?». Так что, пожалуй, действительно оно и к лучшему.

После второго дня работы конференции он понял, что это очень интересное мероприятие, организованное в нестандартных и далеко идущих целях.

Тут некоторым образом готовилась вспышка сверхновой звезды научного небосвода. Но, по всему судя, здесь собрались люди интеллектуально честные. В том смысле, что они не ставили перед собой жесткое условие: непременно учредить новую науку. Не так обстояло дело, что «непременно учредить», — заранее договорено и в заключительном коммюнике, составленном и отредактированном раньше, чем сама конференция начала свою работу, по пунктам пропечатано. А во время пленарных заседаний и работы секций оставалось бы подверстать реальные выступления под заранее известные результаты.

Нет, здесь такую «творческую» сверхзадачу перед собой не ставили и жизнь себе облегчать не стремились. Просто разные ученые — разные, потому что исследовали разные вещи, — живущие к тому же в разных, на сотни и тысячи километров отстоящих друг от друга городах, начали натыкаться на черты сходства в своих совершенно не похожих друг на друга объектах. Все эти объекты прямо или косвенно относились к биологии, являющейся согласно этимологии наукой о живом. Но в самой биологии не было категориального аппарата, позволяющего работать с этими объектами, не было даже и языка, или уж хотя бы научного диалекта, позволяющего корректно формулировать возникающие задачи. Тогда-то эти разные ученые, в течение нескольких лет переписываясь и обмениваясь своими публикациями и препринтами, — то есть образовав то, что в науковедении называется «невидимый коллектив», или «невидимый колледж», — решили съехаться вместе на научную конференцию, пригласив, разумеется, и многих других исследователей из смежных и вовсе даже не смежных отраслей знания, но работы которых так или иначе могли помочь выработать новую терминологию и систему понятий. Коротко говоря, на этой конференции, как это понимал Карданов, происходило вот что: невидимый коллектив стал видимым, воплотился, и теперь ему, что называется, в бурных дебатах предстояло окончательно определить: действительно ли он является коллективом единомышленников. Единомышленников в новой, только нащупываемой и только еще определяемой области знания. То есть действительно ли то общее, что встречали они в разных своих объектах, можно аккуратно вычленить, корректно описать и затем последовательно исследовать новыми, специально созданными для этого методами. Даже еще не созданными, а создаваемыми, именно на этой конференции только начавшими создаваться.

А когда в первый свободный вечер, перед тем как выйти в город на прогулку, Виктор встретил в холле гостиницы Кюрлениса, профессор тут же и предложил:

— А не зайти ли нам, Виктор, в один неплохой подвальчик, здесь недалеко? Мне его Калниньш рекомендовал, он в Ивано-Франковск не один раз наезжал.

Они взяли бутылку сухого вина, и пока Кюрленис снова пошел к стойке, Виктор, сидя за деревянным столиком под электрической лампадкой на железной цепи, разглядывал изображенного на бутылочной наклейке мужичка. Мужичок сидел, по-турецки скрестив ноги, не то на горах, не то на облаках, в вышитой гуцульской распашонке и островерхой шапке и играл на дудочке, видимо, услаждая слух нескольких барашков у него под ногами. Виктор только начал соображать, что мужичок, пожалуй, отлично подошел бы на должность пастуха кобр, но тут вернулся Кюрленис, он сел за столик боком, не глядя на Виктора, потому что засмотрелся на проходящую мимо женщину, а она, уже пройдя, обернулась и просто-таки откровенно улыбнулась ему. Виктор подумал, что слухи о холодноватой сдержанности жителей Прибалтики, по всей вероятности, сильно преувеличены, а Кюрленис, как бы подтверждая его смелую догадку, провел рукой по усам, по аккуратно подстриженному, густому и пружинистому валику, и удовлетворенно сказал:

— Я не стар, Виктор, нет, я еще не стар. Седые усы — ничего больше. Но я их не крашу, нет, как некоторые. Женщины понимают, как вы думаете, Виктор? Если бы вы только были прошлым летом в Дубултах!..

— Мне кажется, — сказал Карданов, — что местные женщины все понимают. Мне показалось это прошедшей ночью. Когда я гулял здесь по городу, перед встречей с вами.

— О, пиковая встреча? Неожиданность?

— Нет, я никого не встретил. Но я видел эти балкончики, и решетки, и окна. Если бы, Эмилиус, вы могли побеседовать с моей мамой, она бы вам сказала, как она относится к науке.

— Неплохое вино, Виктор.

— Да. И очень красивые бокалы. Хорошо, что не стаканы.

— И ваша мама, конечно, стала бы ругать спутники за то, что они портят погоду?