— Вы умеете работать, — сказала она мягко, — значит, вам надо только подождать.

Он только уловил из ее слов, что Таня сегодня вообще может не приехать, но через несколько лет, она не сомневается, он напишет блистательную научную работу в любой области, которую только изберет.

Витя прочел наизусть несколько первых глав из «Евгения Онегина», он читал хорошо, с выражением, а она слушала, не отводя от него глаз, и потом сказала:

— Вы можете не бояться, вы пройдете хорошо, я это чувствую.

А потом он ничего не помнил, он не носил тогда часов, но каким-то образом знал, что это длилось ровно час. Единственное, что он запомнил — последнее перед этим часом, — это ее колени, красивые полные колени в нездешних чулках с коричневым отливом. Он склонил голову, чтобы их поцеловать, и почувствовал легкое прикосновение ее руки на своей голове. Сознания он не потерял, но себя начал помнить только через час.

Как это совместить? На это не даст ответа даже наука третьего тысячелетия. Остается только высказать предположение: человек не может помнить того, что он не может себе представить.

Виктор поднялся к себе в номер, сел к столу и перечитал первую часть материала для Ростовцева. Он начал подумывать, не приступить ли ему прямо сейчас ко второй части. Денег почти не оставалось, поход с Кюрленисом измотал его и без того маломощные финансы. Одна из сотрудниц оргкомитета, встретивших его ночью в холле гостиницы, спросила, не записать ли его на заключительный банкет и поездку на озеро, которая намечалась после окончания работы конференции. Виктор не знал, во что, вернее, во сколько это выльется, замялся и сказал, что он еще не решил. «Ну-ну, решайте-решайте», — весело улыбнулась женщина, и ее веселость означала, что решать здесь в общем-то нечего, мероприятия стоящие, и кто их избегает — чудак, скупец или что-то в этом же роде.

В первую половину второго дня он снова присутствовал на заседаниях разных секций, план статьи для журнала ближе к обеденному перерыву окончательно для него прояснился, на одной из секций один за другим выступили два молодых биолога. Они, один в подкрепление другому, запальчиво высказали ужасно смелые мысли о всеобщей математизации и автоматизации грядущего человечества. По тому, что они ставили эти вещи, математизацию и автоматизацию, вместе, Карданов заключил, что о математике у них имеются сильно слабые представления, а как относиться к автоматизации, он не знал, так как знал, что подобной вещи вообще на свете не существует.

Существовало, правда, множество самых прогрессивных вещей, и, возможно, Карданов здесь не во всем и разбирался, но он не встречал еще ни одного человека, который разбирался бы, а уж если автоматизацию объединяют с математизацией и сулят грядущему человечеству, что на базе такого объединения оно само сольется в единый мыслящий сверхорганизм, то остается не верить своим ушам (которые сами слышали, как ведущий секции назвал второго из молодых биологов аж «доктором биологических наук») и покинуть поскорее аудиторию, потрясенную открывавшейся перед ней перспективой всеобщего и окончательного слияния. Слияния во имя чего?

Человечество выжило и построило цивилизацию потому, что людей было немало, и они были разные. Человек был, есть и остается продуктом социальных отношений. Это вытекает из азов философии и доказано прямым экспериментом, неоднократно поставленным случайными обстоятельствами: младенец, забытый в лесу, выросший среди волков, медведей или лисиц, не владел ни мышлением, ни речью, ни памятью. Если он на десятом или на двадцатом году жизни опять оказывался среди людей и у него возникали первые проблески самосознания, вся предыдущая жизнь, независимо от ее реальной длительности, казалась ему одним мгновением. Единой, безразмерной секундой животного полусна. Промелькнувшей грезой о запахах, шорохах, ярости и страхе.

Только благодаря другим людям человек становится человеком. Благодаря кому же станет человеком, или сверхчеловеком, или уж просто мыслящим существом единый, а значит, и одинокий на планете сверхорганизм? Карданов не был участником конференции, и поэтому ему не полагалось вроде бы выступать в прениях. Но когда после обеда они отправились с Кюрленисом на вторую прогулку, Виктор рассказал ему о жанре ненаучной фантастики, в котором выступили молодые бородачи-биологи, и поинтересовался, не являются ли их безумные видения прямым следствием того стиля мышления, который исповедовал вчера сам профессор. Стиля мышления и стиля работы, при котором человек очень добросовестно интересуется тем, что есть мышь, а что такое этология, биология и прочая  л о г и я  оставляет без разбора. Как предмет, недостойный профессионала.

Кюрленис на спор по существу, то есть на отстаивание вчерашней позиции, не пошел, а по поводу выступления бородачей, которых он сам не слышал, так как принимал участие в работе другой секции, высказался так:

— О, Виктор, вы ко всему относитесь с ужасающей немецкой серьезностью. Я не знаю, во что эти ребята верят, но дело тут, кажется, не в сверхорганизме. Конечно, они плохо знают философию, и это не есть хорошо.

— И математику.

— О, с этим и вовсе понятно. Знаете, это как бывает? Поработали они с математической моделью своего объекта, допустим, с моделью некоторой популяции. Получили некоторые корреляции и… уверовали.

— Насчет волшебного ключика?

— Ну, конечно. Каждому хочется верить, что придет некто могущественный и поможет. Все проблемы разрешит, прикоснувшись волшебной палочкой. Вот им и показалось, что такая волшебная палочка — математика. О которой, я готов это допустить, у них весьма общие представления. Но дело, повторяю, не в них.

— И даже не в едином сверхорганизме? Зачем же тогда этот бред?

— О, Виктор, вы выходите за рамки протокола. В науке принято говорить о допущениях. О допустимых и недопустимых, корректных или некорректных, но… о допущениях. И между прочим, вы можете кипятиться сколько угодно, но должен вам заметить, что это хорошо. Это правильно.

— Что правильно? То, что они говорили?

— Нет, конечно. Хорошо и правильно то, что каждый может высказаться.

— Это демократия. Разумеется, кто же против этого? Но это форма. И пусть это очень хорошо, что такие формы выработаны, но… все-таки хотелось бы вернуться к существу дела.

— Виктор, вы слишком категоричны. И потом, кто вам сказал, что это надо принимать как серьезное? Иногда, может быть, и невредно выпускать молодых леваков, чтобы на их фоне вполне радикальные, но уже действительно серьезные идеи воспринимались как меньшее зло.

— Да какие они леваки? Это уж вы так, по старой памяти, всех, кто за использование математических методов в естественных и гуманитарных науках… Всех этих структуралистов, системщиков… Так ведь устарело это уже… на эпоху.

— Э, Виктор, — вдумчиво протянул Кюрленис, и выражение его лица сделалось собранным и печальным. — Это устарело в логическом плане, в плане, так сказать, реального развития науки. Но память человека — она обширнее и она устойчивее, чем память мозга. Вы, кстати, обладаете, по крайней мере по данному вопросу, только второй памятью. Памятью на даты, концепции и теории. А не на людей. Вы не признаете за людьми дополнительных прав, вытекающих из их личной судьбы. Это понятно, логика — она вне истории.

— А вы считаете так: если человека много и несправедливо били, когда он защищал истину, то в награду за это теперь его и вообще нельзя критиковать?

— Не в награду, Виктор. И дело не в одном человеке. Я вам повторяю: историческое имеет свои права. Качнувшись вправо, качели не могут, как вкопанные, застыть в вертикальном положении. Они неизбежно качнутся влево.

— Чтобы опять качнуться вправо? А все-таки, может быть, стоит, пусть даже подставив собственные руки, перехватить их и установить в вертикальном положении?

— Это должны быть руки всезнающего и всемогущего существа. То есть наделенного чисто божественными атрибутами. Вы, например, претендуете на то, что можете отличать истину от блефа. Я не буду спорить о том, так это или не так. Вам виднее. Но даже если это так, — слушайте меня, Виктор, внимательно, я говорю сейчас с вами предельно серьезно, — даже если это так, я бы не хотел, чтобы у вас оказалась власть, позволяющая на основе ваших мнений принимать решения, допустим, в моей области науки.