— И что же?

— А правильно рассчитали-то. Рождаемость-то все вверх, а чилийская селитра — откуковала.

— А чего же не сдохли?

— А с помощью чего сейчас урожаи-то? Всякие зеленые и серо-буро-малиновые «революции»? Ну? Правильно, мальчик, по глазам вижу, что знаешь. Азотные удобрения. Азот научились извлекать из воздуха. А вот этого, — Люда взяла с инкрустированного подносца кольцо, — ты можешь уже и не знать. Что процесс изготовления азотных удобрений идет только на платиновых катализаторах.

Хорошо сделалось Гончарову, и поэтому он молчал. У каждого, наконец, свой метод, но раз она взялась, начала уже и теперь будет долго говорить, проговаривать, чтобы что-то родить и в конце концов, может быть, даже и действительно на что-то выйдет. Реальное для него.

— Теперь ты знаешь, что такое платина. Предмет роскоши, ха-ха, в скобках отметим. Разумеется, не передохнуть с голодухи — тоже ведь, с точки зрения вечности, можно считать роскошью. И что такое химия — а у нас ведь таких, как платина, еще сотня с лишним элементиков в таблице, тебе знакомой, — насчет химии, тоже будем считать, все ты теперь разумеешь. Вот потому, что ты теперь знаешь все про химию, я тебя и спрашиваю: почему ты продолжал встречаться с Кардановым после школы?

— Знаешь, именно этот вопрос все эти годы мне задает моя женушка. Не редко, но зато регулярно.

— И правильно делает. Она у тебя вообще баба умная. Жаль только, что глупая, вот в чем беда. Что вопрос задает — правильно. А вот, что не знает, почему тебе его надо задавать, — это хуже. И ответа, кстати, не знает. А я знаю. Вообще, умный человек задает только те вопросы, на которые знает ответ.

— Как ты, например?

— Просто в этом случае есть гарантия, что в ответ услышишь стоящее. А не бред сивой кобылы. А меня оставь. Я проживу долго. Понятно?

— Нет, — честно ответствовал Юра.

— Я верю в материю. И в технику. Что одно и то же. Я сейчас получаю примерно две с половиной сотни. Через десять лет — автоматически на сотню больше. Без всяких там диссертаций. За работу. Я работаю в области химии. Мы все держимся на технике. А все остальное — ложь и хлипкость. Моды преходящи. Романтика для слабаков. Скоротечные состояния сколачивают сдача пустых бутылок или торговля пивом на бойком месте. Открытия гениальные пыжатся некоторые сделать… или вот сейчас эстрада в ход пошла.

«Не заговаривается ли? — мелькнуло у Гончарова. — Нет, послушаем. Жестко вроде излагает».

— Мой отец был крупный гидрогеолог, — продолжала всерьез увлекшаяся Люда. — И крупный организатор. И всю жизнь почти провел на объектах. Без этого вот всего, — она повела головой на стены комнаты. — Но это все было. И только росло. Без спадов, не подверженное превратностям… И давало ему силу. Это и осталось.

— Чего же ты тогда так уж насчет своих сотен? — попробовал Юра как-то упорядочить размашистую мысль.

— Я же сказала: я проживу долго. То, что я беру от жизни, предполагает длительность процесса. Но к этому еще вернемся. Пока — как постулат. А раз долго — терпеть не могу скороспелости, моды. Цветомузыка, дубленки, тьфу… То на дензнаки, то на шмотки, то на старину скопом шарахаются. Представляешь, захожу к одним, а у них событие: мужик докторскую защитил. По социологии. Ну, пляшут, натурально, как дети.

— А чего ж?

— Да ведь модно же. Только из-за этого. На докторскую себя загнать и купоны стричь. Машинка, дачка. А он уж — предынфарктник. А через десять лет, глядишь, в лаптях пойдут, в подолы сморкаться начнут, луком закусывать… Тогда нам что, тоже за ними шарахаться? Я ж тебе сказала: на технике все стоит. На умении материю обрабатывать. На технологии. Это вне моды. Я от отца генетически это усвоила. Спасибо ему.

— А я все-таки повторю вопрос: чего же ты тогда насчет своих двух с половиной сотен?

— Потому что не все равно, как их зарабатывать. Я полезный член общества. И всегда им останусь. Никаким катаклизмам не подвержено. Химия полимеров. Миллион новых соединений только за последние семь-восемь лет. Еще цифры нужны?

— Не нужны. Знаю, — твердо ответил Юра.

— Знаю, что знаешь. Это-то уж должен знать. А долгая жизнь — единственно, кстати, и достойная человека, я не беру разных там гениев, поэтов и прочих, — она реальна, только если соблюдаешь правило: основного капитала не трогать. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Не позволять, чтобы такие обстоятельства даже приблизились к тебе. Вот почему я тебе и о сотнях сразу так. Думала, что так популярнее. Вот этого-то хоть, всего, что от отца осталось, чтобы не трогать, — этого я достигла. Поэтому я и могу помогать людям. И тебе смогу.

— Не вижу связи. Я, кажется, не взаймы пришел…

— Перестань, Юрочка, все ты понимаешь. Не видишь только с нужной отчетливостью. Потому что у тебя перед глазами то бабы голые летают, то коньяки пополам с бормотухой, ну а уж поверх всего — на облаке галактическом — сам мсье Карданов возлежит. И наблюдает с улыбочкой: с достаточной ли ты скоростью губишь себя, не притормаживаешь ли…

— Слушай, Люд, ты, конечно, корифей и вообще свой человек. Но насчет Витьки-то… Что ты опять Катерину мою цитируешь? Я ведь и дома это во всех вариантах слышал. А от тебя-то и новеньким чем разжиться ожидал.

— Будет тебе и новенькое. Дай закурю. — И, ни секунды не мешкая, снова поднялась, подошла к окну, достала из-за шторы пачку и снова вернулась к столу, уже попыхивая белоснежнейшим «Кентом».

— Ты о престижности слышал? Эти, которые перед другими щеки дуют, — эти совсем дешевка, о них чего… Это для газет, беседы о гармоничном современнике и те пе. Но словечко это используем: от него плясать удобно. Престижность не перед другими, а перед тем, что сам для себя принял когда-то за стоящее: вот дьявольщина настоящая. Знаешь, в чем бесстрашие? Спросить иногда — неважно кого, можно и так, риторически, в небо пустить, но чтобы прозвучало: а  р а д и  ч е г о?

— Хмылов мне последнее время пытался что-то похожее формулировать. Не от тебя ли?

— Нет. Он сам по себе. Тут классический случай: заяц он, полжизни чужими приоритетами… как спеленутый. И я ничего не могла сделать. Добрейший парень, тут уж — кому и помочь, как не ему. Но что я могла? Я же тебе говорю: тут дьявольщина, заклятие. Причем заметь еще: какую чашу тебе подставят, с каким зельем — этого тоже не угадаешь. В одном случае из сотни — ту, которая с твоим собственным составом совместна. Свой-то собственный, он для тебя проясняться начинает не скоро, когда наломаешься, наживешься в свое, а то и прямо как в гроб сходить подоспело.

— Говори прямо.

— Я тебе постепенно говорю. Чтобы ты понял. С девочкой какой-нибудь, с той легче. Она на тебя смотрит и по глазам что-то определяет. Чувствует, что тут поверить стоит. А тебе же понять надо. Вот и усваивай.

Так вот, они, эти принципиальные-то, со стороны посмотришь — любо-дорого. На компромиссы — ни-ни. Претерпевают, не сгибаются и те пе. То есть как раз идеалы ходячие, к которым подтягивают все эти очерки, беседы журнальные о нравственном облике. О ценностях ложных и истинных. И опять же: со стороны — это еще ладно. Главное, они и сами перед собой так выглядят: нас не прельстишь мишурой модной в глаза — мы глаза зажмурим, жизни, семьи не пожалеем, Антарктиду растопим, с Эвереста на одной лыже сомчимся, — но от идеалов своих ни шагу. Коней на переправах — не поменяем, колод новых — не распечатаем. Чем сдано на руки — тем и отбиваться станем. До последнего. Чуешь, чем блазнит? Картинка-то какая замечательная? Только бы не предать, не опошлить. Ведь это ж прекрасно. С этим жить можно и человеком себя чувствовать. Вот тут-то и дьявольщина.

— А сама? Что от отца усвоила, этим и держишься? Только что говорила.

— Я же говорю: в одном случае из ста — а может, из тысячи — совпадает. С естеством собственным. Вот для меня и совпало. Не перебивай, знаю, о чем спросишь. Откуда известно? Знаю, и все. Не обо мне речь. О тебе проясняется. Замечаешь? Мы с тобой время зря не теряли. Я тебе два вопроса подкинула вначале: ты почему после школы с Кардановым встречаться продолжал? Ты почему в центр переехал? Сам можешь ответить?