— Он входит, а в классе — никого. Умора! Осуществить, и немедленно! Не бредом дикарей необузданных, как еще пять минут назад показалось бы, а просто как последняя земная мудрость, как самая веселая вещь на свете принялась эта идея и прошла в массы. В конце концов вылилось во всеобщее и уже грозновато-организованное:

— Всем, всем идти. Всех не накажут.

На тех, кто еще сидел за партами, не поспевающих за развитием событий, уже поглядывали нетерпеливо.

А Витя продолжал сидеть, как и сидел. Дедусь на завалинке.

— Да я не пойду, — спокойно сказал, как бы и не понимая, из-за чего шум да гром происходит.

— Как не пойдешь?

— А почему я должен идти?

— Всем, так всем. Чего выставляешься?

Карданов моментом раньше одинаково готов был как встать и слинять со всеми, так и остаться. Но тут завелся. Бесцеремонность задела. Веселость общая за эти минуты еще не охватила его. А тут обступили и начали давить, горланить как о деле решенном. Все решили. Вот пусть все и идут. И это все в доли секунды пронеслось у него, а он уже чувствовал, что здесь пропасть перед ним неожиданная, шагу назад не сделать, оборвалось все внутри и заледенело. Уже нерассуждающе. Упрямство первобытное скулы свело.

— Я остаюсь. А каждый — как хочет.

— Да не каждый, а  в с е. Понимаешь? В с е  решили. Ты что же, плюешь на  в с е х? — Это уже Людочка. Но все равно. Если бы не она, то другой бы кто. — Ты что, на коллектив плюешь? Всех, значит, в учительскую поволокут, а ты что, чистенький хочешь остаться?

— В кино опоздаете, — язвил, а не заигрывал, не улещивал Витя.

А дальше все разыгралось — надо бы хуже для Виктора, да некуда.

Вишь ты, идейным заделался. «Я настроен заниматься математикой». Так и лепит. В общем, удар в спину, да и только.

…Какой-то момент вся затея могла сорваться. Те, что примкнули просто потому, что как же не примкнуть, сильно уже колебались, не разбрестись ли втихаря по своим местам, уцепившись за какой-нибудь повод. Речь-то все-таки шла не просто о прогуле, а о срыве урока. Так ведь в случае чего это формулировалось бы.

А с другой стороны, выглядело бы теперь так: Карданов не захотел, и все лопнуло. И потянулись на выход, многие, правда, уже без прежней веселости, а некоторые совсем уж, как на убой, втянув плечи, предчувствуя последствия и про себя уже изумляясь, как это они оказались втянутыми по ничтожному, невесть как и возникшему поводу. Но потянулись, и в полминуты класс опустел.

И вот для тех, кто не понял, что  с и е  есть еще один вызов, дальнейшее надругательство над лучшими чувствами коллектива, — вот по этому поводу — это когда отгремели уже оргпоследствия, — веско и многократно выступала перед массами Людмила.

Вот так она пыталась и по-плохому. С расчетцем нехитрым: отсечь от коллектива, блокировать. А в одиночку общительнейший Виктор Трофимович, балагур и остряк, в мизантропии угрюмой вроде бы не замеченный, долго ли протянет? А вырваться к людям, мосты навести — через кого? К ней же и обратится.

Но опять вышло — по-пустому старалась. Карданов на следующий день после группового побега, в котором он не участвовал, в школу не пришел. Позвонил Гончару и попросил его передать, что свалился с ангиной ядреной. Гончар о звонке этом спокойно так оповестил кое-кого из интересующихся, и показалось всем, что и интереса тут особенного быть никакого не может.

Однако ж интерес все-таки оказался. Людочка начала сама и как бы вполголоса, ну а ее камарилья подхватила и в открытую уже забубнила, что какая там ангина. Испугался он — вот и весь сказ. Струсил. Вот и сидит дома, носа не кажет, чтобы от гнева народного не пострадать часом.

А на третий день посетила Витю Таня Грановская. По линии комсомола. Так она сразу и сообщила ему, как только вошла, и подошла к постели, и присела, как в хороших романах пишется, у изголовья больного, а Витина мама оставила их наедине.

— Скажу им, что ты болен и что у тебя высокая температура, — сказала Грановская.

— Не поверят, Людочка тебя переговорит, — возразил Карданов, демонстрируя тем самым, что и при температуре под сорок разум не спешил покинуть его.

— А если я… заражусь от тебя?

— Да как заразишься? У меня и чих пропал. Вот лежу и лежу. У меня какая-то блуждающая температура.

И тогда Танечка — вполне неожиданно для себя, для Вити, для всей общественности (отсутствующей), а в общем-то легко и мгновенно склонилась над изголовьем больного и… поцеловала его.

А потом, видимо, чтобы у больного не слишком кружилась голова, строго и назидательно разъяснила:

— Я не одобряю твоего поведения. Но я за справедливость. Ты болен, а они говорят, что ты струсил. Но теперь я им докажу.

И точно: доказала. Аденовирусная инфекция, видя такую преданность юной красавицы делу справедливости, перелетела-таки неслышно от его к ее организму. И когда на следующий день Грановская пришла в школу, то доказательства заболевания Карданова уже цвели ярко на ее взявшемся температурой личике.

— Лежит. Наверное, от него и заразилась, — обескураживающе просто доложила она коллективу, а с третьего урока уже и отпустили ее домой. Пришлось коллективу разговорчики о кардановской трусости свернуть. И вся история получила кристально ясное завершение, за исключением разве способа, которым настырные вирусы попали от одного из ее участников к другому.

Но в конце концов Людочка и к Карданову приноровилась все-таки относиться как к данности. К факту, дальнейшим пробам на зуб не подлежащему. Приучилась просто сосуществовать, принимать во внимание. Но и только. Благо и он в ее деятельность, в дела по опеке над душами неопытными не вникал. Грубого вторжения на территории, ею облюбованные, не предпринимал.

XXV

— Ты материалист! — без околичностей, в лоб заявила Люда Гончарову, которому ведь необходимо было как-то объяснить, в чем именно может она ему помочь теперь и почему берется за это. Гончаров Юра, кандидат наук, ничего на это не возражал. Чего возражать, коли сам приперся, напитком угощают и помочь обещают? Сиди и вникай. Тебе все равно, а ей приятно.

Оп прекрасно знал, что ей это приятно и что действительно может взяться ему помочь — хотя и неизвестно, как это сделать? — именно для того, чтобы приходил еще и еще, чтобы вникал и проникался, понимал, в чьих руках нити невидимые.

— Ты материалист, — повторила Люда, — я химик, значит, тоже материалист. А Карданов здесь ни при чем.

— А при чем здесь Карданов? — вырвалось тут уж у Гончарова.

— Речь идет о тебе, поэтому Карданова мы пока трогать не будем.

— Я тоже так полагаю, — примирительно буркнул Юрий Андреевич.

— Я химик. Пить больше не будем, да? — Люда грузно поднялась из кресла, взяла призму-бутылку, утиной походочкой пересекла комнату и задвинула посудину в недра пузатого буфета. Потом снова подошла к столику и прочно, сразу можно было понять, что надолго, заняла свое место напротив молчащего Гончара. Он только успел в этот момент подумать, что, если она в третий раз объявит, что она химик, он сразу встанет и уйдет. Скажет, что его мутит, что ему нужно на свежий воздух, и уйдет.

— Положи колечко на место. Оно, кстати, из платины. Чего ты нервничаешь, как девица у гинеколога? Ты знаешь, что такое химия?

— Да как тебе сказать? — Юра окончательно отказался от любой инициативы, та, которую он проявил, дойдя до этой квартиры, — последняя, и это все-таки неплохо, что кто-то опять ведет его, крепко взяв за палец, как лиса Алиса Буратино, как Снежная королева Кая. А Герда подождет, иначе не состоится счастливый финал, она знает и поэтому подождет. Только бы не гипертонический криз. Или поджелудочная железа… она тоже, стервоза, без уговоров. Без уведомлений.

— Ты знаешь, что еще в тридцатые годы все мы должны были сдохнуть? Все. На всем земшарике. С голодухи. Еще в начале века ученые рассчитали, что запасы чилийской селитры, которая повышала урожайность, где-то к тридцатым годам — ку-ку.