Додик лепил по ходу дела (по ходу движения): «Только дифференциальное и интегральное исчисления. Ты не бойся, он основы анализа знает. Теорию пределов и прочее… Но надо, чтобы задачки, задачки… Диффуры и прочее. Чтобы как семечки».

Юра прикинул, что до осени время еще есть, и если Лева, кем-то приходящийся по родственной линии Людмиле и Додику, действительно парень с мозгами, то отрепетировать его — дело несложное. Школу кончил, в армию забраковали — все как на ладони, почему бы и нет, почему бы и не поднатаскать мальчишку? Сколько за час положат, он посчитал неуместным с ходу спрашивать, но Додик сам упомянул о вознаграждении, правда, как-то лихо проскакивая через тему: «Не в деньгах счастье. Они тебе заплатят после, сколько станет. Только чтобы обязательно с гарантией, понял? Чтобы поступить мог не хуже тех, кто поступает наверняка, вот так, понял?»

Сначала Юра подумал, что вот оно, проясняется. Известная, в общем, история: они хотят гарантии поступления, неважно, как Лева навострится вывертывать наизнанку первообразные, интегрировать по контуру или без оного, а важно, чтобы в приемной комиссии или сам Гончаров сидел, или другой какой кандидат-доцент, но которому скажут, позвонят, договорятся. И крестик чтоб у него против Левушкиной строчки в списке экзаменуемых появился. Пусть даже крестик невидимый, симпатичными такими симпатическими чернилами… в уме просто проставленный.

Это меняло дело. Просьба нешуточная. Не просто подготовить, а фактически гарантировать поступление в вуз, законное — если Лева усвоит все, — или уж как придется. Гончар ни в каких приемных комиссиях не числился, знакомые ребята, правда, были, но он совершенно не расположен был обращаться к ним с такими делами. А если тупак непроглядный, Лева этот симпатичнейший? Краснеть потом за него? Сначала повидаться бы с ним. Может, и ничего парень. И не нуждается-то особенно… А пока что Юра профессиональным, то есть сухим, озабоченным тоном спросил:

— Так куда он поступает-то?

— Да никуда он не поступает, — еще профессиональнее, со скоростью небрежности ответил Додик. — Если все пройдет — возраст у него, конечно, не тот, молодой еще, — то пока директором вагона-ресторана. На южную линию.

— Зачем же ему тогда матанализ? — спросил Юра, а уже знал, что нечего и спрашивать, что, сколько ни спрашивай, ответы будут всё нереальнее, а до истока все равно далеко. Эти «реки» текут не с Валдая. И не в его, Гончарова кедах, не с его рюкзачком к тому камню заветному тропинку искать. Так и вышло:

— Леве жениться надо, — сурово зашмыгал носом бесцветный Додик. — С той стороны — все в люксе. У них любовь. Леву на юглинию устраивают… Ты не подумай, не ради башлей. Даже наоборот, баловаться с этим запретили. Просто посмотрят, как он и что. К чему склонен. Через пару лет переведут соответственно… Но у нее папаня… Туз — не то слово. Стол, когда в кабинете садится, пузом отодвигает. Своим горбом допер. Два «поплавка», один, правда, потерял, все по ящикам при мне искал, показать хотел, не нашел. Второй — не помнит, где и получил. Там на нем написано что-то, не то по-монгольски, не то по-казахски. И герб. Он то ли кончал там что-то, то ли почетный гражданин города…

— Так что, — все-таки вступил вторым голосом Юра, — папане, что ли, этому самому и надо?

— Да не ему. Там у него друг, старый друг семьи, понимаешь, они еще с Людиным отцом в Средней Азии работали, — тут Юра уже отметил, что голова вроде помаленьку как бы и кружиться начинает, — и у него сын, ну вот такой примерно, как Лева, у них прием большой осенью. Не по-нашему, понимаешь, не на скоростях, а отовсюду съедутся, к осени дело ладят, дня три гулять будут. Там какой-то математик среди тех, молодой еще. Он тоже будет. А Лева сыну этому весь матанализ объяснит. Чтобы тот лицом в грязь не плюхнулся. Математик этот в Москве у нас кем-то уже работает. И сына этого переводить вроде к нему хотят. С юга, понимаешь? Ну а тут и повод, вроде собеседования в неофициале. Под звук зурны, так сказать…

Дошли до подъезда, остановились, но прежде чем Додик туда втерся, Юра еще раз попытался:

— Так что, кому, для чего?

— Старик, все просто. Ты — Леву, Лева — этого сына, они ребята мозговитые, не дрейфь, усвоят, а тот…

— Под звук зурны?

— Во, усек, в точку. А самое главное, папани-то оба довольны останутся — сына этого и жены Лёвиной будущей. Во, мол, смена растет. Понимаешь? А Леве перед свадьбой очень в жилу блеснуть там, его же там не знают толком, не терли, видят, хороший парень, ну и впускают к себе. Надо же как-то.

А потом уже и сказал: «Подожди здесь», — и исчез в подъезде. И Юра подумал, что прилично сегодня уже принял, потому что самым понятным, что услышал он от Додика, самым усваиваемым осталось: «Нет, это не Барсовой. Это Людин сын Миша. Ты разве не знал?» — и что-то еще о Хмылове и роддоме. А дифуравнения для вагона-ресторана по юглинии интегрировались не по контуру. Тут уже пахло даже не супом-харчо или интегралом. Анри Лебега, а мимолетной, родной тенью капитана Лебядкина.

Когда шли обратно и впереди и сбоку метался Додик, увлекаемый из стороны в сторону взмахами пляшущей «дипломатки», Юра видел, конечно, что перед ним не тот собеседник, но мысленно обращался к Карданову: «Она хочет тебе помочь, Витя. И мне тоже. Теперь я понимаю, про что она говорила, что она может помогать людям. Вот увидишь, она поможет и тебе. Я должен поговорить о тебе с женой, и все равно-то из этого ничего не выйдет, не в жене дело, поверь мне, я же завлаб все-таки, повидал кое-что, издаля стопор чую. Но я даже и с женой поговорить не могу. Мне нечем заплатить за этот разговор. Я все растратил: отношения, все. Даже с женой. А Люда утверждает, главное — не трогать основного капитала. Поэтому она может помогать. Она любит людей, любит, чтобы они находились рядом с ней и чтобы она могла помогать им». И еще Юра добавил: «Но для тебя — это гибель. Начало новой жизни. Помощь поможет, но сам факт: прошло время, и наши прогулки по старой Москве привели к дверям, куда постучишь, и впустят, но на дверях табличка: «Людмила Рихардовна». Спорить бесполезно. Спорят в юности. Покричали и разошлись, не убедив друг друга. Поживем — увидим. И вот теперь выходит: пожили и увидели. Как же теперь спорить? Основной козырь-то выброшен. Второй раз — не поживешь».

Конечно, он никогда не произнес бы этого вслух, если бы и впрямь рядом шел Витя. Карданов без труда уловил бы не слишком запрятанную за этим философствованием растерянность и неготовность к действию. Но он не стал бы, конечно, уличать в этом оратора и требовать от него чего-то конкретного. Напротив, все уразумев, он предоставил бы Юре максимальную возможность сохранить лицо и для этого специально утопил бы свое понимание и разочарованность в лирическом тумане. В таком вот примерно стиле: «Играйте, друзья мои, — сказал бы он Юре, — у каждого свой шанс. Вы знаете, что я не стану раскладывать комбинации против вас. Я даже попытаюсь соответствовать. Не испортить. Но Люде не удастся помочь мне. Я благодарен ей, что она считает меня человеком. Таким же… За упорство ее. Ведь столько лет она это пыталась… Но помочь мне ей не удастся. Ты слышишь грохот грузовиков по трамвайным рельсам? А за Страстным бульваром идет Цветной. Там асфальт горбится вверх. Там кинотеатры, рынок, Садовое кольцо… Я иду в рубашке, продуваемой насквозь теплым июльским ветром, я слышу грохот грузовиков по трамвайным рельсам, и молодые грузчики весело матерятся, зверски хватаясь за подпрыгивающие, пустые ящики. Они ничего не боятся. И могут не материться. Да уж так, июль. Попробуем, Юра. Догоняй этого, с «дипломаткой». Попробуем, поставим вторую серию. Пленка есть. Какого черта? А Кюстрин — тот и пробовать не станет».

Юра чуть не наткнулся на шагавшего впереди Додика. Они подходили к Людиному подъезду, и Юра успел заметить, как в метрах двадцати перед ними туда нырнула плотноватая фигура Димы Хмылова.

XXVI

Квартира была просторной, крупной во всех ее частях и сочленениях. В центре вообще-то квартиры большие, но многие из них уже давно превращены в коммунальные. А эта — отдельная. И крупная — как те объекты, наверное, которыми руководил когда-то Людин отец. Люда принимала всегда только в одной из трех комнат, в самой большой, которую в стародавние времена называли бы гостиной. Из двух остальных никогда — на Юриной памяти то есть, сколько он ни бывал здесь, — не доносилось ни звука, лученышка светового не прошмыгивало. Хотя в дверных проемах, казалось, и дверей-то не было. Не видно их было. Эти комнаты отделялись плотными портьерами, добротными, старинными изваяниями из красивой, глухих тонов, материи, не колеблемой воздухом, висящей неколебимо, как высеченными гранитными складками на средневековых задрапированных статуях.