Вот когда все это скрупулезный Карданов уяснил себе окончательно, тогда и принял решение — «идти в народ», в коллектив, в обойму. С обязательным присутствием, с обязательным набором необязательных мелочей, суеты, текучки. С растранжириванием на все это времени и энергии, но с накоплением невидимого, необходимейшего капитала: «межличностного общения». (Как называлось это на сухом, дерущем горло профлексиконе социологов.) Начинать он не боялся. Он боялся не начинать. Но тут его поджидала, тут и случилась эта история с ватой: и тут и там. И в редакции, и в Институте Сухорученкова.
В Институте, например, ему было сказано, что у руководства возникли сомнения: как так, человек известный, работал у них в Институте и проявил себя превосходно, а теперь прошли годы, прибавилось, значит, у человека стажа и заслуг, и вдруг: оформить на что-то начальное и мелкозернистое. Короче, получалось так: толстых ставок не предвиделось, вернее, они просматривались на горизонте, но смутно. А для тонкой ставки Карданов оказывался слишком квалифицированным.
Вот тут Виктор Трофимович уже взвыл. Про себя, конечно, но зато основательно и мощно, на длинном, непрерывающемся, как пароходный гудок, взвое. Ни туда ни сюда. Руководство, видите ли, засомневалось.
Но, кроме руководства, сомнения возникли у всех. У вахтера внизу, мимо которого раньше проходил без объяснений, а теперь никакие и объяснения не проходили, и требовалось звонить Диночке в дирекцию, чтобы она распорядилась его пропустить; у Марьи Васильевны, присматривающей за чистотой и порядком и уже сделавшей Карданову замечание, что слишком задымил лестничную площадку (хотя он, ожидая Гончарову, стоял точнехонько под надписью: «Место для курения»). Сомнения возникли у людей, коридоров, ставших вдруг какими-то слишком уж гулкими, как бы оповещающими хозяев, что появился чужак, у столов и стульев, у пепельниц, папок и у людей. За несколько месяцев топчущихся на месте переговоров Карданов обидно-плавным, само собой разумеющимся манером перешел в разряд просителей. Оживление, вызванное его первым появлением в Институте, сменилось косостреляющими взглядами спешащих — мимо него теперь почему-то все непременно спешили — сотрудников. Взглядами, быстро проникающими, как сквозь пустое место, с быстрой ленцой гаснущего — не успев как следует вспыхнуть — почти уже неинтереса. И чего ходит? Ходит и ходит. Ну пусть походит.
Последние недели Виктор начал проявлять даже некоторого рода настойчивость. Опасливый малый (все от той же чувствительности опасливый), он, конечно, трижды перестраховывался, чтобы настойчивость не показалась кое-кому назойливостью. Но все-таки активизировался: зашел в кадры, прошелся по этажам и кабинетам, потолковал со знакомыми ребятами. Завкадрами, полная, ухоженная дама Аглая Никифоровна, разводила руками, улыбалась, говорила, что не понимает, за чем дело стало и почему оно вообще встало, говорила, что все бумаги изготовлены, что, разумеется, Витя, с кадровой точки зрения, в полном порядке, его дело должно вот-вот решиться, должно было вот-вот решиться еще месяц назад, и вообще она уже считает Карданова, по существу, принятым. Разводила руками и улыбалась хорошо. Ничего плохого за ее улыбкой не просматривалось. Милая, мягкая Аглая Никифоровна. Только такой оплот госплановской чинности и респектабельности, как Институт Сухорученкова, мог позволить себе иметь такую завкадрами. Никакой придирчивости или сверхдотошности, никакого металла в голосе или ястребиности во взгляде. Улыбалась, разводила руками.
Витя метался между ее комнатой и кабинетом информации, выслушивал от Кати что-то сложное о сложности прохождения его бумаг, выслушивал от Аглаи Никифоровны, что она считает его по существу принятым и… начал чувствовать, что попал в историю с ватой. Что она случилась-таки с ним. Пусть уж в редакции толковали, что кого же и брать, если не его, и смотрели при этом так спокойно, что сразу становилось ясно: это их «брать» может длиться годами. Пусть уж. Редакция — это уж какой-то совсем непроницаемый организм, запломбированный снаружи до полного обалдения посторонних. Но НИИ?.. Здесь-то откуда что взялось по части ваты?!
А что, если это тяжелая длань Немировского из Комитета шлагбаумом опустилась? Неужели тот все еще помнит беседу с Кардановым и все последующее «дело о тираже»? И тогда, значит, перед ним — тончайшая техника отбраковывания, когда не имеют решительно ни одной зацепки, чтобы сказать «нет», поэтому говорят «да» и… ничего далее не делают. Наконец Витя еще кое-что подсопоставил и решил: работать ему в Институте или нет, но так он эту историю не оставит. Тихо слинять, скромненько улыбнуться и отойти в сторону представлялось уже просто нерентабельным. Шесть месяцев трудоустройства надлежало реализовать или в «Приказ о зачислении», или уж в знание. В новую для него информацию по поводу причины его фиаско в беспроигрышном вроде бы предприятии. Надлежало пройти цепочку обстоятельств с конца в начало и вытащить это начало на свет божий. Поглядеть-подивиться, чего там такого напутано. Не последний ведь день живем. Если дело и закончится ничем (что все еще представлялось невероятным), ничем конкретным и материальным, то уж хоть нематериальное приобрести. Знание. Оно же — как ходят упорные слухи — сила.
Основательный Карданов от обязывающих и бесповоротных шагов все воздерживался. Решил наконец зайти с фланга, то есть повидаться с Гончаром. Общнуться на неформальном уровне (что и само по себе давно стояло на очереди), а между делом (среди безделья вольного) вызнать легонько, что за жена теперь у Гончара? Времена-то прошли, а значит, и жена у Юрки другая, хоть и с теми же самыми паспортными данными. Поинтересоваться, чем дышит Екатерина Николаевна, не наблюдается ли каких специфичных бзиков, чего можно ожидать от нее, и как вести дело.
Тогда, почти двадцать лет назад, после истории с тиражом, она выказала себя, хоть и не идейным, но все же товарищем.
Карданов оказался под ударом, но сразу же и выяснилось, что не мог он оказаться под ударом, если остальные не хотели чего-то нехорошего для себя. По делу о выпуске сборника сектора информации несанкционированным тиражом удар шел с такого верха (из Комитета), что приходился он даже не на Ростовцева, а непосредственно на директора Института Сухорученкова. И пришелся бы, если бы своевременно не были приняты необходимые меры.
Инициатива насчет мер по спасению исходила снизу — основную идею выдвинула как раз Катя Яковлева, а на долю дирекции оставалось закрыть глаза на то, что все это выглядело шитым белыми нитками.
Катя предложила считать лишние сто пятьдесят экземпляров как бы и не существующими, не печатавшимися, а цифру в выходных данных — в двести экземпляров — объявить просто опечаткой, ошибкой, допущенной по небрежности, по инерции и аналогии с предыдущими сборниками.
Кто же виноват в этой, теперь уже впрочем, вполне представимой ошибке? Разумеется, стрелочник, то есть корректор Неля Ольшанская. И был выпущен строгий приказ директора со строгой преамбулой, где говорилось о недопустимости и т. д. таких-то и таких-то нарушений, неорганизованности, и безответственности, и тому подобного, а в конце объявлялся выговор Ольшанской с лишением ее всех благ на текущий год. Ольшанская восприняла приказ с должным спокойствием, так как ей, разумеется, было конфиденциально разъяснено, что реально она ничем не пострадает.
А что же с вещдоками, с этими самыми как бы теперь не существующими ста пятьюдесятью брошюрами? Сухорученков распорядился, чтобы их переправили к нему в кабинет, что и было сделано, и больше никто и никогда их не видел.
Правда, и тут не совсем сошлось — Карданов совсем уже, видно, зарвался и действовал теперь по нехитрому принципу: семь бед — один ответ, и якобы несуществующих брошюр оказалось — через два дня после выпуска — не сто пятьдесят, а сто тридцать. Слухи-то по Институту разошлись мгновенно, еще до начала контригры Сухорученкова с подачи Яковлевой. И народ зашнырял вокруг комнаты информаторов, зароился, запретный плод всегда слаще — банальная истина, но ведь действующая, ну и в конце концов выходили впрямую на Карданова, а он не открещивался, раздавал брошюру без особых церемоний (тем, для кого, как он справедливо считал, она и печаталась), ну и успел-таки раздать двадцать штук.