Раз люди делают что-то, абсолютно простому смертному непонятное, значит, это что-то вполне научное, и наука, объективность всегда и при всех случаях только выиграют от этой их деятельности. А тут еще и эффект стадности сработал: кругом же все признают, консерваторы замшелые и те поругивают да похваливают, как же, мол, ребята, конечно, горячие, но… не моги без новой волны. Иначе отстанешь и исчезнешь под волнами мирового научно-технического прибоя. И все это существовало, печаталось, узаконивалось, диссертации утверждались… И сердце Клима Даниловича Ростовцева трепетно рвалось навстречу всему этому, а ум был призван настороженно всхрапывать, не дремать, не дать быть оттиснутым в сторону в эти новые, бесповоротно наступающие времена.

Но Карданов: вино вливали в новые мехи, он не спорил. Но, зная прилично эти самые новые мехи, не мог он не приглядываться и к самому вину. И видел, что ребята, конечно, горячие, но… то ли не замечают, то ли им все равно, но только большею частью с упоением вливают самое что ни на есть старое вино в новые мехи. Ростовцев считал, что новью методы автоматически повлекут за собой новое содержание. Что математические методы — это и есть уже чуть ли не экономические реформы.

Но Карданов: изумленно видел, как виртуозно они наловчились моделировать, рассчитывать, оптимизировать. Но что́ именно они моделировали, оптимизировали и т. п. — молодым, горячим ребятам (чересчур и как-то вдруг ставшим хорошо оплачиваемыми), по сути дела, было и неинтересно. Плюс — так плюс, минус — так минус, а для пущей элегантности можно и ноль смоделировать, в ряд его разложить и перекроить многомерно — лишь бы глаз радовало математическим великолепием и на диссертацию тянуло.

Они — эти молодые, горячие ребята (и среди них очень скоро он мог уже числить и своего старого приятеля Юру Гончарова) — очень быстро защитились, накупили тогда еще дешевых кооперативов, машин, дубленок, потом поразводились со своими женами, еще раз понакупили кооперативов (на этот раз — индивидуального проекта) и т. д.

Видел все это и недоумевал (негодовал в душе) не только Карданов, но и Катин отец, замзавотделом в Комитете Николай Яковлев, — шишка немалая и определенную когорту своих стареющих сверстников выражающая. Их негодование и непонимание. Он выражал, но ничего не мог поделать. Его (и его когорты) начальники, люди поопытнее и повыше сидящие, не могли не радоваться чрезвычайно ловкому, исторически раскладывающемуся пасьянсу: они не ставили палки в колеса научно-техническому и даже математическому прогрессу. Упаси боже! Они даже возглавили его. Они не перечили, они дали этим молодым и горячим все, что тем причиталось: степени и должности, оклады и перспективы. И чем взбаламученнее казалось море на поверхности, тем спокойнее становилось на душе, в глубине. Сияющие математические доспехи, выходило, еще надежнее прикрывали дряхлеющего рыцаря традиционной централизации и всех старых идей планирования и управления.

А на поверхности… Будущее и, казалось, чуть ли не настоящее — вот оно — выглядело благосклонным к людям типа Ростовцева. И изумленный всеобщей (в особенности Ростовцева) эйфорией, Карданов вынужден был свернуть штандарты. Тогда, еще во время последней дипломатической беседы с намного выше стоящим товарищем из Комитета (по поводу тиража сборника), с «самим» Немировским, Карданов услышал — после запальчивого своего тезиса о необходимости честной информированности ученого как условии развития честной науки (а иной — и не бывает): «Вы опоздали, мой друг. Эти речи, они были в моде несколько лет назад». — «А информированность ученого, она тоже устарела?» — «Устарела резкость, понимаете, сама резкость, с которой вы ставите эти вопросы». — «Есть время ставить вопросы, и есть время… м-м-м-м — отвечать?» — «И есть время — не ставить вопросы. Мы сейчас с вами во втором времени». — «И надолго?» — «Вы, может, и доживете до третьих времен. Если не разобьетесь. От вас зависит».

Теперь, через столько лет, Карданов дожил до этих третьих времен (по крайней мере, до своих личных, а может, и не только личных), и поэтому ему было важно узнать, чем дышит сейчас тактическая его тогдашняя союзница Екатерина Яковлева-Гончарова. А тогда, во вторых временах, он оказался прав, отступив и уступив поле боя. Не тем, разумеется, что отошел в сторону, — это был его личный выбор и судьба, где и нет, пожалуй, правых и виноватых, — а относительно предвидения последствий.

Карданов, вернее, дал тогда себя убедить Ростовцеву, что его, кардановский, радикализм приведет к разгрому подразделения и прекращению выпусков сборника. Карданов поверил, дал себя убедить (ну что ж, попробуйте, может, вы и правы), слинял, а получилось, что его уход только ослабил позиции Ростовцева и ускорил и собственный уход Клима Даниловича, и все дело попало в руки Гончаровой. Как, впрочем, похоже, и планировал ее папочка. Не именно  в с л е д с т в и е  и даже далеко не поэтому, но так уж совпало.

Прав тогда Карданов оказался, по крайней мере, в этом: его уход оголил Ростовцеву фланги, теперь не надо было тратить усилий, чтобы сначала ушел Карданов (потому что он сам ушел), и давление приходилось уже непосредственно на Клима Даниловича. Так кто же оказался прав: Карданов или Ростовцев? Карданов тогда ушел, чтобы очистить шефу поле деятельности, не мешать и не компрометировать. И Ростовцев имел-таки — в течение нескольких лет после ухода Вити — эту возможность действовать. Но в конце концов оказалось, что это всего лишь возможность бездействовать.

Просто Карданов понял это раньше.

А Ростовцев — позже.

Катя в эти игры не играла. (Зачем играть в какие-то игры, если они и так разыгрываются, как тебе надо?)

Карданов собирался заскочить в редакцию, а потом уже начать операцию по «отлову» Гончара. В редакции его неожиданно расслабили — в смысле необходимости отлова лучшего друга по первой молодости. В редакции с ходу заявили, что зачисление его в штат — дело решенное, но это бы еще ничего, к этому Витя уже попривык. Однако затем состоялись некоторые, уже вполне осязаемые действия. Его повели по кабинетам. Сначала в кабинет к Главному, который долго (минут сорок) со вкусом расспрашивал Карданова, как тот собирается строить свою будущую работу, сколько и о чем собирается в ближайший год писать сам, как намерен работать с авторами, то есть каким ученым и журналистам и какого рода материалы собирается заказывать. Витя на все это ответствовал толково и даже с запасом толковости, бойко (однако ж не легковесно) развертывал свои ближайшие и дальнейшие перспективы.

Затем дали Вите номера телефонов и комнат в той организации, которая ведала финансами и кадрами журнала. Все выглядело так, будто и не было годичной истории с ватой. Развивалось, как теоретически (а также в представлениях самого Карданова) и должно было развиваться. Пришел, предложил услуги, поговорили, порасспрашивали о ближайшей программе действий, все сошлось — и «Пожалуйте, дорогой товарищ, ступайте оформляться. Не споткнитесь, здесь крутая ступенька». Раскрутка происходила самая нормальная, здравая, давно ожидаемая. Невероятно! Но факт. Какой там мираж, если уж Вика Гангардт, пролетая по коридору (она всегда пролетала по коридору, сколько бы лет ни ходил Карданов в эту редакцию, хоть и трасса невелика, — шесть-семь кабинетов и коридорчик метров в двадцать, — но всегда и неизменно, как озабоченная птица к птенцам, пролетала по этому коридору Вика-боевика), не задерживаясь, пожимала лапы Карданову и поздравляла. И раз, и на обратном пролете — два… Если уж… Оно, положим, всем и всегда она пожимала лапы, всех и всегда с чем-то поздравляла, что-то сообщала, о чем-то предупреждала… Но не безумием же все-таки светились остренькие ее зрачки. На чем-то же она основывалась… «Ну, поздравляю, Витя. Я всегда это говорила. Кого же и брать, как не тебя? Поздравляю. Давно пора. Я так им всегда и говорила».

Они — те, которым Гангардт якобы что-то такое всегда говорила, сказали, однако, Карданову следующее: «Пока в кадры не ходи. Через пару неделек пойдешь».