А так как после приказа с выговором Ольшанской народ окончательно раскусил, что на руках у него какое-то сверххитрое и как бы даже нереальное издание, то, разумеется, не только сами читали, но и передавали другим, а те — еще другим, так что читали и зачитывали даже те, кто никогда раньше особо не интересовался проблемами рабочего самоуправления в Югославии, расширения прав предприятий и тому подобным.

Неизбежно, в конце концов даже и за пределы Института вышла эта брошюра, и в течение нескольких лет на нее ссылались, и вообще имела она некоторый отклик в среде экономистов и, шире, специалистов по общественным наукам.

Так что получалось по суммарным итогам всей этой истории, что Карданов вышел победителем из диспута с товарищами из Комитета по проблемам научно-технической информации. Так оно на самом деле и было. Но победа… оказалась пирровой. Обстановка вокруг сектора, разумеется, резко изменилась, стала напряженной и гораздо более жестко контролируемой.

Координаторы, что называется, впрямую не донесли. Их, разумеется, вызывали, как и других, могущих оказаться осведомленными, сотрудников, в кабинет директора, и… хотеться-то им уж вот как хотелось нанести мгновенный разящий удар и рассчитаться сполна с фертом посмеивающимся. (То есть с Ростовцевым опять-таки. Так он слепил им глаза, что и в этой истории не Карданова, прямого виновника, а только Клима Даниловича видели.)

Но… уходить на пенсию в недалеком будущем приходилось им все-таки от Сухорученкова, а не от Комитета, так что быстро смекнули и попридержались. На этот раз.

Но уж и не совсем с пустыми руками вышли они из этой ситуации. Получали они, разумеется, на будущее куда большую свободу рук, выражавшуюся в свободе языков, приобретали теперь уже определенную весомость их нашептывания и опасливость.

Прямой расправы Карданов избежал, а сектор тем более, но… вряд ли они кого-то действительно объегорили. Руководство Института сделало хорошую мину при странной игре из чувства самосохранения, это понятно. Но ведь и в Комитете, пожалуй, кое о чем догадались. Не могло до них не дойти по тайным или даже не тайным, а просто боковым каналам. Но… по примеру Сухорученкова сделали вид, что поверили версии об опечатке в выходных данных.

Карданов поступил так, как дела не делаются, а других путей ему не оставалось, — и на данном локальном этапе — выиграл. Все же остальные, особенно в Комитете, сначала изумившись слишком, что ли, яркому повороту событий, поступили затем именно так, как дела делаются. То есть некоторая растерянность сменилась некоторой деловитостью, и она, эта деловитость, быстро заволокла острые края могущего разразиться скандала. Могущей произойти истории. Не происшедшей. Ну и слава Екатерине Яковлевой. И пусть уж она — на собственное и родительское здоровье — становится в недалеком будущем Екатериной Николаевной Гончаровой, врио завсектором, матерью своего ребенка, пусть она укрепляет свою первоначальную ячейку общества, пусть живет и жить дает другим.

И хорошо, значит, что есть и среди молодых правильные кадры. Не все же там такие партизаны и радикалы, как… — как там бишь его? — а, Карданов — так вот, что́, кстати, с этим Кардановым?

А ничто. Победителей, как известно, не судят. Им предлагают победить еще раз. В изменившихся обстоятельствах. А уж обстоятельства… мы вам организуем.

Обстоятельства были организованы, и Витя это быстро ощутил. Он и раз подошел к Ростовцеву с новым предложением (насчет нового перевода), и два — насчет другого…

Шеф в первом случае признал, что материалец ничего, подходящий, но вот сейчас именно… Получится, что как бы в продолжение той, опальной, брошюры, как бы в пику даже. А им бы сейчас — пересидеть и переждать. (Чего?)

Во втором случае он тоже признал материал интересным и перспективным и уже ничего не сказал, а просто хмыкнул и… засунул предложение Карданова в портфель. Так сказать, в портфель редакции сборника.

Общей своей позиции насчет сборника и высоких своих критериев Ростовцев вроде бы не менял — продолжал, например, отбраковывать предложения Яковлевой о переводе вещей малозначительных и непринципиальных — позиции он своей не менял — оставался на ней. Оставался на месте. Стоял намертво. Держал оборону.

Тогда Виктор, сызмала не приученный придерживать коней, видя, что с новыми переводами дело как-то подзавязло, вышел на Клима Даниловича с разговором. Так и спросил, долго ли они еще будут мяться и жаться, то есть ваньку валять? (По смыслу, конечно, так спросил, а не по тону, достаточно сдержанному.)

Шеф начал было опять ему разъяснять, что главное — удержать дело, не дать его развалить или возглавить некомпетентным людям.

— Ну хорошо, — спрашивал Витя, уже наперед зная, что это начало конца, — вот вы его удерживаете, и что тут хорошего?

— Как что?

— А так. Вы его удерживаете на месте. А дело-то надо делать.

Как же давно это было? И неужели все они еще живы? Ведь они и тогда — все всё понимали. А понимание — смерть, говорят, и тупик. Но, оказывается, можно все понять, а потом и еще прожить треть или четверть жизни, чтобы только проверить, в чью дудку дудело время и кто, стало быть, правильнее из них все понимал.

Ростовцев Клим Данилович рассуждал тогда так: пусть кто-то наверху, в Комитете, теряет интерес к информации по экономическим реформам в соцстранах. Пусть он теряет интерес и — в силу своего веса — неизбежно гасит этот и подобные ему интересы внизу и вокруг себя. Исторический процесс-де зигзагообразен, но время, его автоматический ход не позволяют затушевать и свести на нет объективно назревавшие перемены. А значит, важно только славировать, не остаться не у дел, тактически выдюжить, а стратегически — бог, во образе неумолимого хода времени, — вынесет всех в открытое, чистое пространство нужной всем деятельности.

В пользу такого ростовцевского объективно-исторического оптимизма говорило немало и, прежде всего, расцвет новых, а стало быть, прогрессивных методов экономической науки.

Теория игр, линейное программирование, математико-экономические методы — все это тогда, со второй половины шестидесятых, мощным и неудержимым потоком пробивало и уже, считай, пробило себе дорогу, все это вывалилось наружу и растекалось вширь, окончательно, казалось, отшвыривая и заминая старые методы, а значит (так выходило по Ростовцеву), и старые, традиционные цели планирования и управления.

Новые методы и новые люди. И никто их не сдерживал и интереса к ним не терял. Никто не снижал их тиражей, не урезывал их финансирования, не замалчивал результатов. Напротив, в каждом солидном экономическом НИИ создавались свои лаборатории или отделы математико-экономических методов, и — словно этого оказалось мало — возник даже отдельный институт таких методов, происходил резкий рост, даже всплеск числа публикаций и защит кандидатских и докторских диссертаций по этим методам.

Методы… Новые методы и новые люди. Вот на что рассчитывал Ростовцев. Целая армия вновь выросших, профессионально подготовленных людей, ставших вдруг кандидатами наук и возглавивших самостоятельные научные подразделения. С огромными — по сравнению с неостепененными научными сотрудниками — зарплатами, с реальными должностями и возможностями дальнейшей самостоятельной работы. С новыми возможностями и вновь приобретенным влиянием. Чего же боле?..

Но Карданов, уже тогда зная очень прилично математику, вполне профессионально разбираясь (несколько годичных спецсеминаров на мехмате МГУ плюс постоянное самообразование) именно в новых и даже новейших математических методах и направлениях, — таких, как теория множеств и математическая логика, алгебраическая топология и линейное программирование, не мог быть уже оглушен, как и большинство чистых экономистов, самим только обилием и безупречным, стопроцентно выглядящим наукообразием этих новых методов. А у большинства старых ученых — старых не всегда только по возрасту, а скорее старой, традиционной школы и подготовки — безусловное доверие ко всей этой якобы революции возникало прежде всего из элементарного непонимания.