Андрюс Стропус долго не мог простить ей такой дерзости, то и дело напоминая, что преданная жена не подкапывается под карьеру мужа; Габриеле не на шутку пожалела о совершенной ошибке: надо было броситься на шею этому пьяненькому начальнику, и пусть бы Андрюс Стропус пожинал плоды своего гостеприимства.
— Ты меня толкаешь в объятия к чужому мужчине, — рассерженно сказала она в тот вечер. — Смотри, как бы не пожалел.
Он ответил так, как Габриеле и ожидала:
— Только, пожалуйста, без угроз. Ты умная женщина, хорошо понимаешь, чего бы ты лишилась.
— Да, лишилась бы безопасного приюта под сенью твоей славы и этого вот замка из красного кирпича, но никоим образом не любви — ее давно нет.
— Это я уже не раз слышал от тебя, — отрезал он. — Когда ты хочешь меня оскорбить, ты всегда поступаешь как гимназисточка, гадающая на ромашке: любит — не любит, любит — не любит. Не кажется ли тебе, что после стольких лет супружеской жизни это по меньшей мере смешно?
— Что? Любовь?
— Все эти сантименты, которые когда-то, может, и были нужны, как приятный запах цветка для приманки пчелы; но сейчас, когда цветок опылили, лучше говорить о плодах…
Она ждала, когда он снисходительно улыбнется, потом многозначительно нахмурит лоб, потеребит указательным пальцем щеточку под носом. И не ошиблась.
Да, он и впрямь был затверженной наизусть книгой — банальной, с расхожим сюжетом, и она, Габриеле, не в состоянии была прочесть в ней что-нибудь новое.
Надо что-то делать — заняться каким-нибудь побочным делом или закрутить роман, потому что скука просто с ума сводит. Габриеле знала, что у нее неплохой голос, любила петь в застолье, но мысль записаться в хор пришла нежданно-негаданно. Она сама в это не верила и записалась в хор только потому, что уж очень это коробило Стропуса. Только бы насолить ему. Тем не менее во время каждого концерта она напряженно оглядывала первые ряды, надеясь его там увидеть. Увы, как она ни вглядывалась, его не было в зале. Андрюс Стропус не презирал ни танцы, ни песни, но был слишком занят работой, чтобы выкроить хотя бы часок для развлечений, от них ни на одно зернышко, ни на один килограмм мяса больше не станет. Да тут еще прибавились новые заботы: Стропус не первый месяц заглядывался на всесоюзное переходящее знамя и делал все, чтобы оно наконец увенчало трудовую победу колхозников. Так что полный вперед! Андрюса раздражало все, что, казалось, отодвигало осуществление его мечты. Дело чуть не дошло до того, что он собирался послать к чертовой матери самого Даниелюса Гириниса, прожужжавшего ему уши какой-то выставкой и какими-то художниками. Увешать стены Дома культуры холстами, пригласить каких-то мазил, чтоб те написали портреты передовиков, словом, попусту тратить драгоценное время! Выбросить на ветер несколько тысяч рублей!..
— Ты видишь только то, что из кармана плывет, — заметил Даниелюс Гиринис таким голосом, что у Стропуса пропало желание спорить с ним. — А ведь искусство — тоже капитал, только доход от него не подсчитаешь. Это доход для души. Не потому ли мы всячески поощряем тех, кто содержит в чистоте и порядке свои усадьбы, украшает их? Когда я вижу со вкусом одетого человека, я знаю, что и духовный мир его шире, богаче. Ясно, человек может и без искусства обойтись. Работать, как машина, выдавать продукцию. Но осмысленно жить и созидать без искусства — никогда.
— Почем в среднем одна картина?
Даниелюс назвал цену.
Стропус в мыслях произвел подсчет и тяжело вздохнул, вспомнив злополучное строительство Дома культуры, которое все-таки придется закончить.
Между тем Даниелюс Гиринис добавил:
— Надо добиться того, чтобы крестьянину были доступны все виды искусства. С литературой и музыкой он сталкивается ежедневно, а вот от живописи пока что далек. Пусть же те несколько картин, которые вы купите для Дома культуры, и послужат скромным началом связей художников и села. А чтобы нить не оборвалась, подумайте об устройстве первой художественной выставки в колхозе.
Андрюс Стропус вернулся из райкома чернее тучи. Ничего нового, конечно, Гиринис ему не сообщил — об этом же с ним, со Стропусом, и Ляонас Бутгинас толковал, — но он на его болтовню только рукой махнул: не бросать же все и делать так, как требует от тебя первый попавшийся головотяп. Другое дело — указание свыше… Ну, ежели так, что же, раскошелимся, чтобы, так сказать, был доход и для души.
Стропус вызвал своего заместителя, занимавшегося вопросами культуры, Тадаса Григаса, и велел купить несколько картин по рекомендации Даниелюса Гириниса. Тут же наспех поговорили и о будущей выставке.
А когда через месяц колхозники столпились в зале Дома культуры у стен, увешанных картинами, и принялись громко обсуждать каждую из них, Андрюс Стропус никак не мог взять в толк, где же этот так называемый капитал искусства; на который люди легкомысленно возлагают столько надежд.
— Бред сивой кобылы, фантазии бездельников, — сказал Габриеле Стропус, вернувшись с работы. — На одних слой краски толщиной в два пальца, на других вообще не поймешь, что намалевано. А ежели и поймешь, то, спрашивается, на кой ляд вся эта мазня? Эти деревья, поля, люди… Зачем они мне неживые, уменьшенные в десять раз, ежели я каждый божий день вижу всамделишных, не искаженных, в натуральную величину? Могу притронуться к ним, запах их учуять. Природа — вот кто истинный художник! А люди только неумело копируют ее. Стотысячная армия шарлатанов, претендующих на звание выгребателей грязи из человеческой души. Только подсчитай, какая польза была бы от них, если бы их заставили вкалывать и выгребать настоящую грязь.
— А мне эти картины нравятся, — возразила Габриеле только для того, чтобы возразить, — Даниелюс Гиринис понимает толк не только в беконе, тебе такое никогда бы в голову не пришло.
— Конечно, не пришло бы. Меня прежде всего волнует то, ради чего меня в председательское кресло посадили, — сельхозпродукция. Если я буду рассиживать перед какими-то холстами и упиваться всякими там сказочками, придуманными писаками, то, пожалуй, вы без хлеба останетесь. Такую роскошь я позволил бы, будь в сутках не двадцать четыре, а сорок восемь часов.
«Господарь…» — вспомнила Габриеле Антанаса Гириниса.
— Ты весь набит цифрами, как мешок половой, — съязвила она.
Он горько усмехнулся и тоже не остался в долгу:
— Все кипишь. Не могу понять тебя. Кажется, тебе до климакса еще далековато…
Габриеле вдруг захлестнула злоба, она не сдержалась и грязно выругалась.
Стропус презрительно пожал плечами и удалился в свою комнату, где на письменном столе белела стопка книжных новинок на сельхозтемы. В последнее время он стал уделять особое внимание животноводческим комплексам. А заинтересовался он ими после одного памятного события, показавшегося вначале курьезом, но позже Андрюс убедился, что есть над чем голову поломать.
Случилось это весной, когда он с группой представителей Епушотасского района отправился в Лаукуву для продления договора о соцсоревновании.
Аполинарас Малдейкис сиял, как ясная луна: позиции у его района крепкие, хотя кое-где епушотасцы и пробили брешь. Что и говорить! Даниелюсу Гиринису придется хорошенько попотеть, пока не поравняется. По урожайности вроде бы и догнал Лаукуву, но вот животноводство у него хромает. Вам ли, бедолагам, хвост Лаукуве прищемить! Один наш свиноводческий комплекс стоит половины Епушотасского района. Пятьдесят тысяч голов! Полная механизация. Стоит пошевелить пальцем, и из агрегатов по трубам пища прямо в кормушку попадает. Да это прямо-таки чудо в районном масштабе…
Аполинарас Малдейкис расхваливал свое чудо как мог, а Стропус между тем осматривал огромные помещения, по сравнению с которыми комплексы в его колхозе казались настоящими карликами.
Но когда Стропус открыл большие раздвижные двери, он (да и не только он) не поверил глазам своим и попятился назад; испуганно озирался по сторонам, мигал, думал, что-то с глазами случилось, не полчища ли крыс перед ним? Их здесь было много, целая прорва жирных, ленивых и бесстрашных. В загородках, на цементных дорожках. Казалось, подойди и чеши за ухом, как свинье, хрюкающей над кормушками.