— Сруб что надо, и мха не пожалели. В Лиепгиряй и у меня изба была. Ее еще отец мой срубил. Только разве с твоей сравнишь! Твоя, что хоромы с крыльцом, о двух концах, а моя — карман, продуваемый ветрами. Когда назначили меня в Дягимай, думал: и ее перевезу. Но пока снимал с основы, половина рассыпалась. Хорошо тебе — сидишь на одном месте и не двигаешься.
— А я и в случае надобности не сдвинусь. Как же так — дом свой оставить, вотчину, где ты с каждой пядью земли сросся? Да ни за какие коврижки! Пусть в гробу увозят.
Антанас Григас щупает плешь: это значит, что не согласен он со словами Гириниса. Но вслух ничего не говорит, старается отвлечь хозяина. Так или иначе, он, Йонас Гиринис, может считать себя счастливым. Уж только потому, что таких детей вырастил. Не каждый отец может с гордостью сказать: «Доброе имя моего рода, его честь в надежных руках». А он, Йонас Гиринис, может. Правда, Юстина еще девка, видно, опоздала она с замужеством, как-никак ей все-таки за сорок, но зато какая работница! И дома, и на ферме. Даже орден дали. Ей и Герой Труда светит, она доярка не хуже Руты Бутгинене. А другая дочь — Бируте Стиртене? Ее и люди, и власти уважают. Кабы не дети, а их у нее, слава богу, целая куча, никакая свинарка ее не обогнала бы. А сыновья? Выросли три сына, три исполина, прославили род Гириниса не только на родине, в Дягимай, но и в городах: в Вильнюсе, Епушотасе… Механизатор, ученый, секретарь райкома… Право слово, Гиринис, другой на твоем месте от радости прыгал бы, а ты пожимаешь плечами, качаешь головой, вечно чем-то недоволен.
— Да нынче ученых и секретарей райкомов хоть пруд пруди. А они, по-твоему, кто? Дети таких же родителей, как я, — подытоживает вслух Гиринис. — Вырастить хороших детей — долг хорошего отца. А долг остается долгом, и нечего, исполнив его, прыгать до потолка от радости. Ведь и твой сын достоин тебя.
— Как же, как же. Мой агроном, я, как говорится, горжусь! — оживляется Григас и от волнения подносит к губам бокал пива.
— И я своих детей не стыжусь. Только порой диву даюсь, это правда. Взять Повиласа, самого старшего. Ученый, о звездах пишет. И о нем пишут. В газетах, может, видал его фотографию? Просто не верится, что это мой сын. Уж слишком он умный, уж слишком для нас, для Гиринисов, знаменит… И скажи, откуда он такой? Ведь и я, и моя жена, царство ей небесное, его мать, простые люди, ничего в науках не кумекали. Или другой сын, Даниелюс? На весь район главный, сколько у него людей в подчинении, не счесть. К тому же всяких специальностей, кто ученый, кто неученый. Просто уму непостижимо, как только справляется! Ведь он и в Москву ездит, с высшими властями там на сессиях заседает, государственные дела решает. Хоть убей, не пойму, как же они, дети наши, своих отцов обогнали. Унте, тот от меня недалеко ушел, как говорится, яблоко от яблони… Только ума у меня, почитай, больше, чем у него, было. Я знал, когда грустить, когда радоваться, не стоял как баран перед новыми воротами, мол, мочи нет, отпирайте. Семь раз отмеривал, а уж только потом отрезал. А Унте — истый вертопрах! Порой до того распустится — хоть на лавку укладывай и секи. Но ведь это мое дитя, не чужое. В малолетстве ему не раз от меня за проделки влетало. Березовой каши отведали и ученый, и секретарь райкома, но Унте доставалось чаще, хотя душа у меня за него и больше болела. И нынче, когда с ним что-нибудь случается, больше, чем других, его жалею. И с Бируте я тоже не такой строгий — не повезло ей: вышла за этого пьяницу Стирту, пошли дети… Не жалуется, но по всему видно — не сладко ей. А Юстина не пропадет — умеет жить, в жилах у нее кровь моей жены, царство ей небесное. И у Даниелюса, и у Повиласа той кровушки хватает. Смело прут, но и под ноги глядят — как бы не оступиться… Говорят, для родителей все дети равны. Может, оно и так, но я душой прикипаю к тому, кто, как говорится, чаще других в соплях ходит. Ну и к тому, конечно, кто в душу меньше наплевал. Я говорю не о каких-нибудь пустяках, я — о серьезной обиде. Не спорю, можно и должно ребенка простить, на то ты и отец, но обидчика — никогда!
— Наши дети не причинили нам такой обиды, — вмешивается Антанас Григас, гордый собой и Гиринисом, щеки которого слегка порозовели от пива, а язык развязался.
— Причинили, Антанас, ей-богу, причинили, — возражает хозяин, косясь потемневшим зрачком на половицы. — Твой Тадас, может, и не причинил, а мой Даниелюс…
— Даниелюс?! — Григас откидывается на спинку стула, словно кто-то невидимый потянул его за воротник. Зашатался стол, зазвенели, стукаясь друг о друга, бокалы.
— Кто прошлое помянет — тому глаз вон. Но все равно застряло в сердце, как заноза, и ноет… — Йонас Гиринис с минуту сидит в задумчивости, покусывая ус, словно жалеет о своей откровенности. Не раз откровенность выходила ему боком. — Эх, да стоит ли сейчас старье ворошить? Может, в другой раз. Своему родному брату Теофилюсу и тому, хоть и полагалось, ничего не говорил. А ведь его самого Даниелюс… — Старик раздраженно машет рукой, шарит в карманах, находит сигарету, делит ее бритвочкой на три равные части, вставляет одну часть в длинный, сделанный из крушины мундштук. — Не могу от дымка отказаться. Шутка ли, такого курильщика, как я, во всей округе не было. Лучше всего, конечно, бросить. Да много ли от того в конце жизни выгадаешь? Вот и обманываю себя.
— Одно время и я к этой дряни пристрастился, но вовремя опомнился, вот уже, почитай, сколько годков — ни одной затяжки.
Йонас Гиринис хвалит твердость Григаса и предлагает выпить за нее еще пивка.
Оба выпивают. Хоть Антанас Григас человек нелюбопытный, намек Йонаса Гириниса на Даниелюса не выходит у него из головы.
— Зря он тогда со своей женитьбой поспешил, — осторожно начинает гость, желая вылущить неподатливый орешек.
— Кто? — озадаченно спрашивает Гиринис.
— Даниелюс, кто же еще. Да ты же сам мне рассказывал, как он в Москву ездил, на курсы, а оттуда с женой вернулся с ребеночком на руках.
— Не выдумывай, никакого ребеночка не было. Говорила только, будто ждет. Но и не ждала вовсе: соврала, хотела моего растяпу скорее заарканить, — возмущается Гиринис, словно заново переживая козни своей бывшей невестки. — Первый ребенок года через три-четыре родился. Не родись он, глядишь, они бы раньше развелись. Но женщина — хитрое создание.
— Я знал ее. Познакомился, когда на лето приезжала. Вроде бы ничего себе.
— Да и я о ней дурного слова не скажу. Думаешь, большое счастье мужчине на шею вешаться, а прожив вместе столько лет, в одно прекрасное утро разойтись? Невелика радость, Антанас. Жалко их обоих: и ее, Ефимью, и Даниелюса. Но уж, видать, так бог судил.
— Ничего, старые раны заживают, Йонас. Вот только развод — дело горькое и противное. Но я всегда и всем говорил и буду говорить до гроба: чем жить друг с другом в ненависти, в сто раз лучше разойтись.
— И без твоего совета каждый второй так и поступает.
— Что поделаешь, если человек не сразу свое счастье находит, — обрывает его Григас и снова пытается построить разговор так, чтобы Гиринис открыл ему свою тайну.
— Счастье?.. Эх, Григас, коли уж с одной серьезно жизнь начал, то и держись за нее, не поглядывай по сторонам, — не сдается Гиринис, не обращая внимания на хитрости гостя. — Жену выбрать — не кобылу купить. Здесь, брат, со всех сторон осмотрись, чтобы потом людей не смешить и самому не плакать.
— Твоего Даниелюса люди уважают…
— И я его не хулю.
— Хулить-то не хулишь, но и строг уж слишком.
Йонас Гиринис нетерпеливо машет рукой, словно призывает Григаса к порядку: заткнись, мол, друг любезный, отцу лучше знать, чего стоит его чадо, и вдруг вспоминает, что в прошлом году в Дягимай умерли четверо их знакомых. Антанас Григас просто ошеломлен таким поворотом разговора и в свою очередь перечисляет столько же свадеб, причем две совпали с крестинами. Кроме того, у тех родились сыновья, а этим бог послал дочерей, так что урон, причиненный смертью, с лихвой покрыт. Возможно, и покрыт, соглашается Гиринис, ежели не считать тех, кого прошлой осенью призвали в армию (половина из них в деревню не вернется), и тех, кого забирают по весне! А эти, что к детям в город перебираются?.. Остаются пустые усадьбы — каждая как холодная яма на месте вырванного с корнем зеленого дерева. А теперь, когда под боком, в Гедвайняй, фабрику соорудят, то и сюда город придет. Нет, нет, Григас, на селе только машин становится больше, а не людей.