— Хо! Разве сяторей — рыба? В ручье есть рыба, правда. Хариус. Но его тру-удно поймать. Сильно осторожная рыба.
Я обрадовался:
— Ну вот, даже хариус водится! Мы здесь отлично отдохнем.
Апицын снова замолчал, смиряясь, судя по всему, с тем, что место нам все равно нравится. Затем с явной неохотой уступил:
— Отдыхайте. Только уходить от Харьюзового ручья не надо.
— Почему это не надо? — начал заводиться я. Что это за дела: пришел, уху охаял, а теперь с места согнать пытается. — Захотим, на другой ручей пойдем.
— Не надо уходить далеко, — повторил Апицын.
— Но почему?!
— Сиртя тут живут… — неохотно пробормотал ненец.
— Сиртя? — переспросил Роман. Он, как и я, слышал это слово впервые. — А это что еще такое?
— Маленькие люди такие. Шаманы. Сильные шаманы. Выдутана[4].
— Сказка, — фыркнул доктор.
— Как сказка! Сиртя раньше много было в тундре, тысячи. Сейчас совсем мало. Однако, есть. Ненцы к ним иногда ходят, когда болеют. Или когда про завтра спросить надо.
— Значит, сиртя людям помогают? — зацепился дотошный Роман.
— Помогают, помогают…
— Так отчего же место, где живут эти сиртя, плохое?
Ненец смутился:
— Говорят так… Олень туда не ходит, ягель не растет вокруг сиртя-мя[5]. Если человек без дела придет, помереть может. Подальше от сиртя надо ходить.
Чего-то не договаривал Апицын, темнил.
— Ну а сам ты зачем в эти «плохие» места пришел? Просто так, что ли?
— Зачем просто так. Хэхэ пришел проведать, — сообщил Апицын и снова принялся набивать трубку.
Что означает «хэхэ», я понятия не имел. Даже не был уверен, что оленевод просто не морочил нам головы. Но Апицын произнес «хэхэ» как нечто само собой разумеющееся, и невеждой показаться мне не хотелось.
— И далеко еще идти? — решил задать я наводящий вопрос. — Вон уже море. Или заблудился?
— Как заблудился? Ненец в тундре не заблудится. Пришел уже.
Я обвел взглядом сидящих у костра, высвеченное бликами огня пятно побережья, но так и не угадал, кого или что имел в виду Апицын под словом «хэхэ». Любопытство мое разгоралось все больше.
— И когда же ты будешь — хэхэ проведывать?
— Сейчас и буду. Докурю и проведаю.
— А нам можно?
— Пойдем, — разрешил Апицын. — Фонарик есть? Возьми.
Мы отошли от костра по берегу метров на сто пятьдесят, не более, как оленевод поднял руку: «Тут!» Роман включил фонарик, посветил перед ненцем. Николай Апицын с каким-то странным, то ли ошеломленным, то ли очень-очень почтительным видом глядел на большой, почти в человеческий рост, валун. Темная от ночной сырости поверхность хэхэ тускло поблескивала в свете фонаря, но ни знаков, ни петроглифических рисунков на камне не было заметно. Роман опустил луч ниже — и мы оба чуть не ахнули.
Под валуном кучей, внавал, лежали рогатые оленьи черепа. Их тут были десятки — побелевшие от времени, почти рассыпавшиеся, и относительно свежие, положенные хэхэ не столь уж давно. На некоторых рогах висели пестрые лоскутки материи, подвязанные к отросткам. Тут же стоял ржавый чугунок, служивший, видимо, емкостью для более мелких подношений, валялись осколки стекла.
Не обращая на нас никакого внимания, Николай семь раз обошел вокруг камня, опустился на колени, высыпал горсть чего-то — как мне показалось, табака — в чугунок. Затем достал плоскую фляжку коньяка, скрутил пробку и вылил содержимое на камень. После чего повернулся к нам:
— Все, идите обратно. С хэхэ говорить буду.
Пораженные увиденным, мы как во сне вернулись к дотлевающему костру, налили ещё чаю. Апицын не возвращался. Стало зябко, и мы забрались в палатку.
— Завтра снимешь кадр века, — сказал доктор, зарываясь в спальник. — «Рома и Вова у хэхэ». Первый приз обеспечен.
— Сплюнь три раза, — сказал я. — И так, слышал же, место плохое…
— Суеверия. Будем устранять хирургически, — пробормотал Роман и захрапел.
Встали мы рано, с рассветом, но Апицына уже не было. Видимо, «проведав» своего хэхэ, ненец сразу тронулся в обратный путь.
С моря, нагоняя сиреневые облака, порывами задувал холодный ветер, и оттого утро казалось сырым и промозглым, захотелось обратно в палатку. Против такой «спросонной» пасмурности лучшее средство — горячий чай. Я быстро раздул вчерашние угли, подложил дров, зачерпнул из ручья котелок воды. Через несколько минут чай вскипел, доктор, озябший до синевы на губах, жадно хлебнул из кружки и прыснул чаем в сторону, словно попробовал бог весть чего:
— Шуточки у тебя, фотограф…
— Да вы что, сговорились все? — обиделся было я. Но, глотнув чая, поступил так же, как Роман. Жидкость в кружке, куда я положил четыре куска сахара, имела омерзительный горько-сладко-соленый вкус.
Выражение моего лица убедило Романа, что он не стал жертвой розыгрыша. Доктор подошел к ручью, окунул в воду палец, облизнулся. И скривился:
— Воду в прибрежных ручьях, уважаемый фотограф, желательно набирать, когда она еще пресная!
Тут и я увидел; был самый разгар прилива, воды прибыло уже метра на полтора, и — ручей, вечером бодро бежавший к морю, стоял сейчас совсем тихо и даже, казалось, двигался немного вспять. Можно было сходить за водой к озеру или подняться выше по ручью, но желание чаевничать пропало, и мы разошлись на рыбалку: доктор обратно на озеро, а я снова на речку. Слова ненца о том, что ее зовут Харьюзовый ручей, задели мое рыбацкое самолюбие.
В кармане у меня лежала коробочка со слепнями, предусмотрительно заготовленными — еще в Шойне. Я отправился вверх по течению до первого переката, под которым голубело прозрачное плесо — на Севере их называют «улово», — и бросил одного слепня в ручей. Стремнина благополучно перенесла его через перекат, закрутила в водовороте в начале улова к середине. И вдруг слепень исчез, только булькнуло что-то на том месте, где он был. Я повторил эксперимент, и опять слепень исчез на середине улова, но на этот раз я успел заметить, как мелькнул под ним темный продолговатый силуэт.
Где-то под сердцем щекотнул приятный холодок предвкушения, я торопливо отстегнул от лески вчерашнюю блесну, поставил одинарный крючок, наживил овода. Сплавил его, готовый в любой момент к поклевке, до середины улова. Ничего. Еще раз. И снова впустую. И снова. Как я ни подергивал леску, как ни «играл» насадкой, хариус на мои хитрости не поддавался.
Долго выносить подобное издевательство — дело трудное, чреватое стрессами, и потому, вполголоса сообщив хариусам, что я — о них думаю, я собрался к Роману на озеро за «синицей в руках». Смотал спиннинг.
Повернулся. И мне захотелось протереть глаза.
На холмике метрах в пятидесяти от меня стояла девочка лет двенадцати в ненецкой одежде и смотрела в мою сторону. Ни взрослых, ни оленей рядом с ней не было.
— Ты одна? — оторопело спросил я первое, что пришло в голову.
Не удосуживая себя ответом, девочка негромко произнесла:
— Позови доктора.
Странно, но я незамедлительно выполнил ее просьбу-приказ.
— Рома! — заорал я. — К тебе посетитель!
— Ну чего шумишь? — недовольно отозвался с озера доктор, однако минуту спустя появился, таща снизку таких же, как вчера, фунтовых щурят. Заметив девочку, он застегнул латаную выцветшую штормовку на две пуговицы, опустил рыбу на мох. — Вы ко мне?
— Дедушка умирает, — сказала девочка.
— Где? — почему-то спросил Роман. — Гм-м…
— Там… — Девочка неопределенно махнула рукой в сторону тундры.
— А что с ним? — уже более профессионально, справившись с удивлением, осведомился Роман.
— Плохо. Рука не шевелится, нога не шевелится. Кушать не хочет. Помирать хочет.
— И давно?
— Третий день.
— Хорошо, — кивнул Роман. Хотя лично я ничего хорошего в ситуации не видел. — Сейчас соберусь.
Я юркнул вслед за ним в палатку.
— Ты это серьезно?
— А ты как думал… — Роман деловито вывернул свой рюкзак мне на спальник, а потом еще и встряхнул, высыпав на мое лежбище облако крошек, пыли и луковой шелухи.