— Чем же ты собираешься врачевать, Айболит несчастный? У тебя, кроме бинта и йода, нет, наверное, ничего.

— Кое-что найдется. — Из кучи барахла Роман выудил белую пенопластовую коробку, сунул обратно в рюкзак. — Первая помощь. Хотя вряд ли от нее будет толк. У деда верней всего инсульт. Дело швах.

— Так какого же… — начал я, но осекся. За месяц плавания с Романом пора было бы понять, что отговаривать его идти к больному по меньшей мере глупо. Я выбрался из палатки и подошел к девочке. — Далеко до твоего дедушки?

— К вечеру придем. — Девочка говорила голосом, лишенным каких-либо интонаций, раскосые глаза ее смотрели словно насквозь тебя, ничего не замечая, и от этой бесстрастности делалось как-то не по себе.

— Понимаешь, нам обязательно надо завтра уехать. Завтра вечером за нами приедут, — на всякий случай соврал я, мотодору мы ждали только послезавтра утром.

— Завтра вечером доктор вернется.

— Почему — «доктор»? Мы же вдвоем.

— Ты не пойдешь.

— Вот как? И кто же мне запретит? — возмутился я. Но девочка не удостоила меня ответом. — Ты слышал, Рома! — апеллировал я к доктору. — Что это дитя заявляет! Я — не поеду!

Роман высунул из палатки бороду, затем показался сам. Рюкзак уже висел у него за плечами. Вид Роман имел сосредоточенный, целеустремленный — такой вид принимают врачи, входя к тяжелобольному. Никакого напускного оптимизма, фальшивой бодрости, лишь готовность сделать все, что в его медицинских силах. Тактика эта обыкновенно внушает больному безоговорочную уверенность в своем враче, и каждое его слово, указание он принимает как откровение. Поэтому, когда Роман строго поглядел на девочку, кашлянул и произнес: «Гм-м, а, собственно, почему?», я решил, что спор окончен. Но девочка снова покачала головой:

— Нет, нельзя. Пойдешь ты один.

— Ну что ж, Вова… — сдался доктор. — Придется тебе подождать.

— Выбрались, называется, на рыбалку в кои веки… Да что мне тут одному делать-то? — уже вслед крикнул я им в сердцах, не рассчитывая на ответ. Но девочка неожиданно откликнулась.

— Лови рыбу, — сказала она, обернувшись.

— Какую? Сяторей — не рыба, — вспомнил я и пнул ни в чем не повинных щурят на земле.

— Зачем сяторей. Хорьюз лови в реке.

— Ха! Если бы. Не ловится хариус.

— Будет ловиться, — пообещала девочка. Доктор помахал мне, и вскоре они скрылись из виду, растворившись в серо-зеленом тундровом мареве.

Досадуя на злой рыбацкий рок, преследующий меня в этой экспедиции, на то, что из-за неудачного времени суток не удалось сфотографировать ни оленевода Апицына, ни странную, не по-детски уверенную в себе девочку-ненку, невесть откуда прознавшую про доктора, я вернулся к перекату. Машинально забросил крючок с пожухлым слепнем в струю.

Знакомым маршрутом слепня вынесло в улово, на спокойную воду, он подплыл к середине и там, булькнув, исчез. Кончик спиннинга отозвался резким рывком, я подсек с непростительным опозданием — и все же рыба не сошла. Это был хариус — король северных рек, фиолетовоспинный красавец с высоким, как парус, пятнистым радужным плавником.

Весь этот день и следующий рыбалка была фантастической. Я прерывал ловлю, лишь чтобы перекусить на скорую руку, поймать несколько мух, жуков или слепней, и снова начинал проходку сверху вниз по ручью, из каждого улова выуживая по два-три тяжелых, отливающих всеми цветами радуги хариуса. К возвращению доктора я приготовил царский ужин: хариус, копченный во мху. Есть такой старый, почти забытый охотничий способ. Делаешь яму, разводишь в ней костер. Когда дрова прогорят, наваливаешь на угли сырых веток, желательно можжевеловых, а сверху — два куска дерна, мхом или травой друг к другу, так, чтобы слегка подсоленная рыба лежала между ними как в бутерброде. Четыре часа — и от рыбного копченого духа начинает кружиться голова…

Доктор вернулся в сумерки, один, без провожатых, был он задумчив и несколько рассеян, на вопросы отвечал односложно. Однако деликатесный ужин оценил и, смолотив десяток хариусов, обмяк, отошел, разговорился.

Рассказ Романа я записал в дневник только через двое суток, уже на борту шхуны, и какие-то детали, возможно, упустил, однако суть услышанного в тот вечер от него изложена в целом правильно. Это подтвердил, прочитав мои записи, и сам доктор. Хочу заметить также, что после редактирования из рукописи кое-что ушло, однако никаких новых «живописных» деталей не прибавилось.

Итак, вот что после ужина на Харьюзовом ручье рассказал доктор Роман Тимофеевич Алексеев.

Доктор шел за девочкой и мысленно проклинал час и день, когда согласился принять участие в экспедиции во время отпуска. Проводил бы сейчас свой законный очередной у тетки на Конде, ягоды бы собирал, рыбу ловил, за девушками ухаживал… А тут с утра до вечера как на работе: дела, дела… Вот, думалось, наконец-то повезло, вырвались на рыбалку с Володей Карповым — нет, опять все бросай и топай через тундру к умирающему деду.

Роман попытался заговорить с девочкой, идти молча было скучно, но та отвечала нехотя, скупо, не поворачивая головы. Вскоре желание задавать вопросы пропало: шли они быстро, по сырому вязкому мху, и усталость делалась все ощутимее.

Чтобы как-то отвлечься, Роман принялся разглядывать одежду девочки, и чем больше он присматривался к ее на первый взгляд грубому, на «живую нитку» сшитому из кусков оленьей замши костюму, тем нарядней и практичней находил его.

На девочке была легкая просторная паница до бедер, нижнюю полу которой оторачивали несколько чередующихся полосок темнокоричневого и белого меха. В швах паницы покачивались вшитые разноцветные суконные лоскутки. Такие же суконные полоски, только красные, галунами украшали ее широкие штаны. Штанины были заправлены в пимы-легкие; мягкие, настоящие сапожки-скороходы, под которыми ягель почти не проминался. Пимам доктор прямо-таки воззавидовал: его собственные резиновые сапоги, приобретенные перед самым отъездом, весом были под стать рыцарским доспехам и, что самое неприятное, начали сбивать ему пятки.

Пора сделать и привал, думал Роман, но, глядя на воздушную поступь девочки, короткие косички, подпрыгивающие в такт ее шагам, шел и шел следом, почему-то стесняясь признать собственную усталость.

«Черт знает что, — бормотал себе под нос Роман, поглядывая на часы, уже скоро полдень, идем три часа, а этой пигалице хоть бы хны. А ведь весь путь она уже прошла пешком накануне!» Часом позже Роман сдался.

— Послушайте, вундеркинд! — остановился он. — Не пора ли подзаправиться? — И, не дожидаясь ответа, уселся на рюкзак.

Девочка повернулась, из-под паницы извлекла кожаный мешочек.

— На! — протянула она горсть сухих бурых ягод. И посмотрела на Романа с укоризной. Судя по ее виду, она тоже изрядно устала. На лице пот оставил грязные разводы, глаза порозовели.

— Сядь! — велел Роман. — Отдохни.

— Нет, — покачала головой девочка. — Дедушка…

Еще часа через два ходьбы ландшафт начал меняться: тундровая равнина захолмилась, вздыбилась, выгнулась скалистым хребтом, черными склонами перегородив путь.

— Туда? — уныло кивнул в сторону скал Роман. Перспектива попрактиковаться в альпинизме его нисколько не привлекала.

— Туда, — подтвердила девочка. И в ответ на вздох доктора обнадежила: — Уже скоро.

Поминая недобрым словом свою злосчастную судьбу, и сапоги, и медицинский диплом, доктор обреченно полез по камням.

Подъем действительно длился недолго, но, когда они выбрались на относительно ровное каменное плато, Роману показалось, что сил не хватит даже на шаг. Он лег, устроив горящие ступни на булыжник, и закрыл глаза. Не хотелось ни идти, ни говорить, ни думать, а только лежать вот так, наслаждаясь покоем, и свежим воздухом, и тонким, холодящим горло запахом тундры… И еще — жевать кисловатые ягоды, которые девочка насыпала ему в ладонь. Ягоды, несомненно, имели тонизирующий эффект.

— Что это? — спросил Роман, не открывая глаз.