— Что же ты, так и уйдешь?
Я стал целовать ей лицо, руки и не мог оторваться от нее. Она сама отстранилась и не сказала больше ни слова.
Что была за мать, надевшая одежды стыда, когда принесли к ней сына с тяжелой раной на спине? А не должна ли была и моя мать надеть одежды стыда? Не потому, что я ранен в спину, ох, не потому…
— Через два года я отправлюсь на штурм Эвереста, мамочка, — шутил я, — только ты приготовь мне на дорогу паштет, очень уж он мне нравится…
Мать готовила замечательный паштет из горчицы с луком. И мы всегда смеялись, пока мать намазывала на тонкие ломтики скудного военного хлеба этот паштет. Горчицу продавали без карточек, но лук был очень дорогой, и такое блюдо мы могли позволить себе не каждый день.
Я достал из столика сигареты и кофе, шоколад и бутылку паленки, пришлось позвать на помощь Элишку — пусть и она подтвердит, что в больнице у меня всего хватает, а то мать ничего бы не взяла. Я сказал, чтобы она не приходила сюда, пока не возобновится движение поездов. Ей тяжело было оставлять меня, она все повторяла:
— Главное, что ты живой, сынок… самое главное, что живой. Все остальное залечит время.
Что она имела в виду? Что это такое — «остальное»? Что может залечить время?
Она ушла, а мне сразу стало так горько, так тяжело, что я не мог удержаться от слез. Мать… мама моя… уж лучше бы она не приходила! Ну хорошо, я буду калекой — что из этого? Но ведь и живые есть, не все мертвые, и многое зависит от живых… Нет, не Элишка будет везти мою инвалидную коляску, а мать, и все станут отворачиваться, шепча: «Это мать человека из Плоштины…»
Внешний мир не давал мне покоя — не проходило дня, чтобы кто-нибудь не явился, желая утешить, рассеять меня, а после таких визитов становилось еще хуже, они волновали меня, уводили мои мысли далеко от уединения больничной койки.
Ребята-школьники принесли мне цветы, они чтили в моем лице раненого героя и освободителя города. Мне было мучительно стыдно, и я ничего лучшего не придумал, как притвориться, будто мне стало хуже; и озабоченная Элишка прекратила визит.
— Ну как вы можете, — упрекала она меня, — ведь это дети.
Хуже всего было ночью. Я лишен был возможности ворочаться на постели, зато противоречивые мысли, сменяя одна другую, раздирали меня. Мысль о пистолете являлась чаще других — он был совсем близко, в вещевом мешке, стоило только протянуть руку. Разве не лучше бы мне стало? Когда перед утром, вконец измученный, я уснул, мне приснилась целая армия навозных жуков — они нападали на меня, их становилось все больше и больше, они лезли через щели, ползли по стенам, заполнили всю комнату, а новые полчища все прибывали, они взбирались друг другу на спину, их было уже несколько слоев — вот-вот они полезут на кровать… и тут они остановились. Остановилась вся эта армия навозных жуков, миллиарды навозных жуков, они уставились своими фосфоресцирующими глазами на мои неподвижные ноги. Гигантский жук взобрался на железную спинку кровати и прошуршал:
— Нет еще…
Я вскрикнул, сам услышал свой крик, хотел вскочить с постели, убежать… но не мог пошевельнуться. Прибежала испуганная Элишка.
— Нет, ничего не случилось, идите… — сказал я.
Она стояла надо мной грустная и качала головой. Нехорошо все это, ох, нехорошо…
Утром явился Бразда, с упреком глядел на меня, не говоря ни слова; достал свои ненужные иголки.
— Колите, колите, — говорил я с насмешкой, — одно удовольствие смотреть, как колют живое тело.
Главный врач пробормотал что-то невразумительное, но продолжал свое дело. Элишка за его спиной сердито на меня смотрела, вот она подошла, откинула одеяло, и врач стал колоть мне бедро. Он даже взглядом не спрашивал, больно ли, а у меня пропала охота смеяться.
— Напрасно это все, доктор…
Бразда наклонил голову. Видно, и он начинает понимать, что все напрасно. Но он колет, и вдруг у меня искры посыпались из глаз, будто не одна, а тысяча иголок вонзилась мне в голову.
Я закричал от боли. Главный врач вздрогнул, недоверчиво посмотрел на меня… я видел, что он сдерживает раздражение.
— Только не валяй дурака!
Мне стало стыдно. И действительно, я слишком часто мучил его насмешками. Я даже думал, а раз и вслух сказал: «Храни нас господь от таких больных…» Но неужели он не видит, что сейчас я не шучу? Ведь все имеет свой предел…
— Правда, доктор, как будто тысяча иголок у меня в голове…
И врач и сестра, по-видимому, решили, что я рехнулся. Собственно, что в этом удивительного? Если бы поднять высоко ноги! Подпрыгнуть! У меня сразу возникло много желаний…
— Больно, доктор, больно! — смеялся я и не мог остановиться.
Бразда побледнел, на лбу у него выступили капли пота. Элишка сложила руки, точно собиралась молиться.
— Коли, доктор, коли, не бойся!
— Ну, парень, если все это…
— Как же убедить вас? Я чувствовал боль, вот и все. Ни один акробат не прыгал так высоко, как прыгнул бы я теперь.
Бразда все колол, участок за участком, все время подозрительно глядя на меня. Но он смотрел уже совсем по-другому — в лице его было напряжение, он был взволнован, пот лил с него градом.
И вот боль вернулась, снова у меня искры посыпались из глаз, по всему телу пробежала волна сладкой боли. И я опять вскрикнул, громко и торжествующе.
— Здесь, доктор, здесь, где ты сейчас уколол.
Он колол снова — теперь и он не сомневался. В правую ногу возвращается жизнь. Элишка растерянно бегала по комнате, не зная, за что взяться, врач вытирал рукавом белого халата пот со лба.
Он не знал, что сказать.
А я в эту минуту хотел быть торжественным и благодарным, я хотел, чтобы они забыли о всех обидах, которые вытерпели от меня.
— Я больше таким не буду… — вырвалось у меня, — вот увидишь, доктор, я стану совсем другим…
И мы стали дурачиться — врач толкнул меня кулаком, он смеялся, и я, и Элишка — все мы смеялись и были похожи на сумасшедших.
— Элишка, спирту, — приказал Бразда. Элишка бросилась вон из комнаты и тут же вернулась с бутылью, на которой была этикетка: «Spiritus vini conc…»
К моему удивлению, Бразда взял стакан, до половины наполнил его спиртом и долил водой.
— Это не полагается, однако… — и он подал стакан мне.
Я выпил залпом, это была хорошая доза, и градусов было достаточно. Выпил и Бразда.
— А Элишка?
Элишка покраснела, ведь она на работе… к тому же…
— Доктор Бразда тоже на работе, — смеялся я.
— Ну, пан доктор — это совсем другое…
— Ничего не другое, я приказываю вам пить, а не то…
Элишка выпила полстакана, у нее перехватило дыхание, она закашлялась, доктору пришлось похлопать ее по спине.
— Ну и устроил ты мне, парень, ну и жизнь ты мне устроил, — доктор хлопал меня по плечу. Элишка плясала от радости, а я был счастлив, как никогда в жизни.
Бразда все повторял:
— Ну и мерзавец же ты, парень, ну и черт…
Такая уж это была минута — никто из нас и не скрывал волнения. В восклицаниях Бразды было все: «Ну, видишь, не говорил ли я тебе? — как будто напоминал он мне. — Я и сам ведь уже начинал сомневаться, и в этом ты виноват, злой скептик. Но ведь и я не лыком шит, если сказал что-нибудь — так это железно… Ну и устроил же ты мне цирк, сопляк ты этакий, обезьяна несчастная!..»
И он уходил с видом победителя, как будто это он выиграл жизнь.
— Я приду после обхода, — прошептала Элишка.
А я уснул. Уснул сразу крепким сном — от волнения, от слабости, от радости, от спирта. Спал я, как видно, долго. А проснулся оттого, что кто-то гладил меня по лицу, да так нежно, что мне и глаз открывать не хотелось. Кто-то сидел у меня на кровати, а я притворялся спящим, будто мне снится сон, а во сне — что-то хорошее, она…
— Элишка, — прошептал я. Не открывая глаз, протянул руку, открыл глаза…
Это была Марта. Она рывком поднялась, одернула юбку, хотя поправлять было, право же, нечего.
Марта… Боже мой!..
Она готова была смотреть куда угодно, только не на меня.