Сколько в Советском Союзе писателей? Тысячи четыре? А таких турбинистов, как Ивашечкин, в Советском Союзе, может, тридцать, может, тридцать пять. И каждый у нас знает, кто такой Ивашечкин, спросите на Змиевской ГРЭС, или на Кемеровской, да на любой… А вас, например, я не читал.

Чтоб вам было ясно. Ивашечкин понимает турбину, он все видит и чувствует каждую сотку. Он мог бы быть каким угодно, и его бы все равно считали богом. А он еще какой человек! Вы его жену, Шуру, не знаете? Да она немножко заикается.

Я вам, как писателю, расскажу… Сначала они встречались просто так. Говорят, Петра Петровича сильно любили женщины, и он ни одну не пропускал. Его спрашивали: «Что ж ты не женишься?», а он говорил: «Зачем мне хомут?» Вот у них с Шурой на Зуевке тоже что-то было. Потом прошло.

И вдруг случилась беда: она упала. И с небольшой высоты, кажется с пятой отметки. Но плохо упала. Какое-то получилось сотрясение, и она перестала говорить, боялись, что она даже помешалась. Лежит и молчит. А он тогда уже был на другой ГРЭС, на Мироновке.

Услышал, взял отпуск на один день. И ему не посмели отказать, хотя это было перед самым пуском. Приезжает, а она в больнице. Говорят: «Выписать можно, но кто ж ее заберет, она детдомовская». И он перевез ее к себе и нанял одну старушку, чтобы ухаживала.

Турбинисту очень трудно отлучаться со стройки. Бригадиру просто невозможно. Но Петр Петрович прямо сказал: «Мне надо». Он возил ее в Харьков, и в Ленинград, и в Москву. Сначала профсоюз дал денег, потом еще из фонда директора. Все они проездили — и безрезультатно. Потом оказалось, есть в Москве один профессор. Только к нему большая очередь. А если он возьмется лечить, то после операции ему надо дать пятьсот рублей в конверте. Я не понимаю, как это может быть, чтоб здоровье человека зависело от денег!

Ну, Петр Петрович все продал, что имел (а имел он только кое-что из одежды: человек же легкий, и все в разъездах, и погулять любил). Но бригада собрала еще по пятьдесят рублей с человека. Старыми деньгами.

Профессор был сволочь, но дело знал. И Шура в конце концов заговорила. Потом почти совсем отошла. Только заикается немного, и на стройке ей работать нельзя.

Но такая у них любовь с Петром Петровичем! Я такой любви не видел и в книжках не читал. Она на него смотрит. И он на нее смотрит… У нас с Тамарой никогда так не было.

Что говорил учитель. Мой учитель Иван Иваныч Загоруйко говорил: «Наша работа не терпит горячих, не терпит холодных, не терпит средних». Правда, здорово?

Свое имя. Вот скажите, прав я или нет? К нам в бригаду пришел один парень. Абдумомунов Абдукадыр. Он киргиз, но женился на здешней девочке, на Нине Кирпонос. И вот ребята стали его звать Ваней.

Я говорю: «Неправильно, у человека есть свое имя». «Да, — говорят, — трудное, язык сломаешь». А вы ничего, потренируйтесь дома. А то получается, вроде ему к нам подлаживаться надо. Вроде мы уважения ему не хотим оказать.

О столовой. Вы заметили, у нас на атомной в столовой один общий зал. И в поселковой тоже. По-моему, это хорошо. А то на других стройках, где я был, есть еще такие особые зальчики для начальства. Там и скатерти вместо клеенки, и официантка, и разные блюда, которых в меню нет. А у нас: вот ты ешь борщ, и вот ест борщ главный инженер. Так правильнее.

Субординация. Я еще хотел об этом. У меня тетка работает в Академии наук, по жилищно-бытовому обслуживанию. Я был в Москве, как-то зашел к ней на работу. А она разные бумажки регистрирует, напоминания насчет квартплаты. Смотрю, в одних бумажках обращение «глубокоуважаемый», в других «многоуважаемый». «Почему?» — спрашиваю. «У нас в отделе, говорит, так полагается: академикам пишем „глубокоуважаемый“, а разным профессорам и там доцентам — просто „уважаемый“. Такая у них такса.

„А вдруг, — спрашиваю, — какой-нибудь член-корреспондент умнее какого-нибудь академика?“

Необходимое условие. На Старобешевской ГРЭС был у нас Митя Богданов. Тоже такелажник, как я. Но не такой, повыше классом. Там что-то случилось на мостовом кране, и груз, вместо того чтобы вираться, стал майнаться. И с пятидесятиметровой высоты кэ-э-к пошел вниз. Представляете?

А груз был пароперегреватель. Здоровенный, на сорок тонн! Ну, сейчас грохнет! Мы брызнули в сторону, чтоб не зашибло.

А Митя кинулся наверх. Это был совершенно пустой номер: он никак не мог успеть. Это было даже идиотство: пятьдесят метров высоты! Но он как-то взлетел на кран, добежал до каретки и застопорил. Остановил!

Если бы вы понимали в нашем деле, вы бы не поверили!

Я потом несколько раз пробовал. Ночью. Прошу ребят засечь время и кидаюсь наверх. Но у меня втрое медленнее выходило. А Митя мне сказал:

— Ты не огорчайся. Ты же просто так лез, а у меня груз падал. Если бы у тебя груз падал, и ты бы успел!

Пропуск. Шура Ивашечкина очень дома тоскует. Сами понимаете: жил человек на всю катушку — и вот такое дело. Она, правда, в библиотеке помогает, как общественница. Но это не то. И она мне говорит: „Саша, ты член постройкома, выхлопочи мне пропуск на атомную. Я буду ходить. Часа на два в день мне, наверно, можно“. Я пошел к заместителю по кадрам. Все рассказал.

— Что вы, — говорит, — товарищ Синев! Как же мы можем выдать пропуск на такое строительство постороннему человеку?

— Да она не посторонняя. Она, знаете, какая была сварщица! У нее орден Ленина.

— Честь ей за это и хвала, — говорит. — Будьте здоровы, товарищ Синев. У меня к вам все…

Необходим конкурс. Я бы в отделе кадров по конкурсу выбирал. Как профессоров в институт или певцов в Большой театр. Знаете, в газетах объявления бывают: „Объявляется конкурс“. Вот так. Тут даже важнее, чтоб был талант.

Профессор в крайнем случае спутает закон Ньютона с биномом Ньютона. Певец даст петуха. А тут можно дуба с человеком спутать, дуба назначить, а человека прогнать. А то сидит кадровик за железной дверью. На лице у него государственная тайна. И решает, брать или не брать людей на должности, ни в одной из которых он ни уха, ни рыла не смыслит!.. Я об этом на собрании речь сказал. У нас тут одного прекрасного инженера, Михал Львовича, в должности не утвердили.

Петушиный гвардеец. Тут сначала придется говорить автору.

Мы с Сашей зашли в воскресенье на базарчик. Это был такой „хитрый базарчик“: три рундука, пятнадцать теток, молоко, яйца, лук, куры.

Знакомая нам толстуха инженерша покупала у необъятной украинки петуха. Петух был гвардеец. Белоснежный великан. Он горделиво задирал голову и с вызовом смотрел на инженершу. Толстухи торговались.

— Пять, — говорила одна.

— Три пятьдесят, или я ухожу.

— Я смеюсь с вас: за такого красавчика три пятьдесят!

Красота победила. Инженерша сдалась, выложила пятерку и небрежно сунула петуха в хозяйственную сумку.

Петух ужаснулся. Украинка застонала:

— Та хиба ж так можно? — И вдруг прозрела: — Та вы ж его не на племя! Вы его сварить хочете!

И, одним прыжком настигнув покупательницу, вырвала петуха.

Петух произнес подстрекательскую речь. Украинка швырнула в сумку пятерку:

— Это ж надо ж! Такого красавчика!

— Спекулянтка! — сказала инженерша. — Психическая спекулянтка!

Вечером мы с Сашей ехали автобусом в областной город. На соседней лавке дремала та украинка. В плетеной кошелке сидел ее петушиный гвардеец и презрительно поглядывал на нас. Хотя у него не было никаких оснований думать о человечестве худо.

— Это правильная женщина, — с большим чувством сказал Саша. — Вы, наверно, даже не понимаете, какая это правильная женщина.

Ригеля. Вот, например, ригеля. Они несут громадную нагрузку. А нам их дали не той марки. Вместо марки „300“ дали марку „150“. У нас проверили электрозвуком и забраковали семь штук. Я человек не кровожадный, но за такое…

Сама виновата. Теперь она ходит и плачет. Жалко, конечно. Но он ее правильно бросил. Она хотела, чтоб он не жил как все. Чтоб он в 17.30 вешал ей на грудь табельный номер и в 8 утра снимал и шел на работу. Чтоб ни товарищей, ничего. Чтоб счастье для индивидуального пользования, как сортир в отдельной квартире.